Настоящее напряженное - Дейв Дункан

– Скажи мне!

– Ты не знаешь? Правда?

– Нет, не знаю.

На мгновение Дошу показалось, что Эдвард шутит. Он удивленно тряхнул головой, с минуту подумал, потом продекламировал:

– «И будет первый знак, когда боги соберутся вместе. Ибо придет тогда Освободитель во гневе, и обернется гнев скорбью. И отворит он врата, и падет город. И наполнится река кровью, и понесут воды ее весть в дальние земли, говоря: смотрите – город пал, и кровь пролилась. И принесет он смерть и ликование. Радость и страдания – его удел».

Слишком много всего случилось в эту ночь. Мысленно Дош не раз возвращался к ней, но не мог припомнить ни паники, ни страха. Он не сомневался, что на протяжении всего сохранял трезвую голову. Он делал то, что от него требовалось, со смелостью, какой он за собой никогда раньше не замечал.

Память его подвела. Страх громоздился на страх, а ужас на ужас до тех пор, пока рассудок не отказался их воспринимать. Реальность меркла, как в страшном сне, так что впоследствии ему вспоминались только обрывки, по большей части ключевые моменты, хотя всплывало и несколько незначительных деталей, как бы случайно попавших в этот сон. Словно поворотная точка его жизни была записана в какую-то драгоценную книгу, а потом он ее потерял, так и не успев прочесть, и осталось только несколько клочков страниц. Слишком много пробелов.

Это была ночь сближения всех четырех лун – чуда, которое мало кто видел из смертных; такое случается раз на несколько поколений. Но многие просто не заметили этого, ибо подобное чудо никогда не длится долго. Позже ни Ниол, ни Тарг не признали, что это великое событие вообще имело место. Ниолийцы настаивали на том, что Иш прошла в ту ночь близко от Трумба, но не за ним, в то время как таргианцы утверждали, что это Кирб’л так и не прошел перед Трумбом. А в Джоале стояла непогода, так что никто вообще ничего не видел.

Зато Дош все знал точно. Он своими глазами видел собрание богов, обещанное пророчеством, и мир для него изменился навсегда.

Все же остальное… так, рисунки на стене.

Первый рисунок: лица у костра на закате… Он хоронится в задних рядах, на него не обращают внимания. Дюжина или чуть больше почти голых нагианцев дрожат от холода в сумерках; на их лишенных раскраски лицах – ужас: Освободитель обещает чудо.

Он не упоминает этого слова. Он не говорит им, что он Освободитель; похоже, он сам в это не верит. У него самого не так уж много веры в то, что он может совершить чудо – Дош знает это по тому, что слышал раньше, – но, судя по всему, никто из сидящих у костра не замечает этого: по поведению Д’варда этого не скажешь. Он отдает распоряжения спокойно, уверенно. Ему нужно чудо, и он попробует совершить его. Чтобы в этом был какой-то смысл, ему нужна помощь его солдат, поэтому он обещает им, что отворит ворота. Если он потерпит неудачу, он погибнет, но он – Освободитель, и они верят ему. Это видно по их диким, детским глазам. Эти грубые мужланы, безмозглые горы мышц, пойдут за ним хоть в пекло.

Это и есть Воители, первые из его почитателей.

Интересно, чувствовал ли это Дош уже тогда?

Что говорил тогда Освободитель в той сцене у костра? Увы, большая часть драгоценной речи записана на потерянных страницах. Дош не помнит слов, кроме самых последних, когда Освободитель поворачивается и показывает на него, и все воины кричат от злости.

Их военачальник говорит им, что возьмет с собой только одного человека, чтобы тот помог ему нести веревки. Дюжина сильных голосов предлагает ему свою помощь. Нет, не они, отвечает Д’вард. Не сотники, ибо они должны вести своих людей. Не принц, даже не Талба или Госпин, хотя они знают дорогу. Нет, он возьмет Доша Вестового, и никого другого. Только он называет Доша этим именем. У всех остальных совсем другие прозвища для презренного педераста.

Это второй рисунок: дюжина разъяренных воинов и успокаивающий их Освободитель. Для Доша его слова означают начало другого чуда, его собственного чуда, но сам он этого еще не знает.

– Раз уж вы спрашиваете, – говорит Д’вард в этой второй картине, – я объясню вам, почему. Мне нужен человек, в храбрости которого у меня нет сомнений. Тихо! Посмотрите на эти шрамы у него на лице! Их нанесли в темноте, когда он был связан по рукам и ногам. Видите, как близко они от его глаз? Видите, как надрезано его горло? Этот человек вытерпел жестокую пытку и все же не сказал своему мучителю ни слова. Кто из вас может похвастать большим мужеством? Кто из вас согласится променять свои отметины доблести на его? Сегодня я возьму с собой Доша Вестового, ибо доверяю ему более, чем любому другому.

Другой обрывок: Дош плачет, а воины подходят к нему один за другим, чтобы обнять и попросить прощения за былое презрение… Некоторые еще шепчут ему на ухо обещания, что он умрет самой мучительной смертью, если этой ночью подведет Д’варда, но он не обращает на них никакого внимания. Это ощущение непривычно ему. Прикосновение их тел возбуждает его, и он понимает, что им будет противно, если они это почувствуют. Их восхищение беспокоит его – какое ему дело до того, что думают эти увальни?

Не менее странно и то, что он-то знает: Освободитель лжет. Освободителю хорошо известно, что Дош просто не мог сказать Тариону того, что тот хотел. Дош не понимает, зачем Освободителю обманывать остальных. Может, он сам верит в собственную ложь, чтобы доверять Дошу? И почему сам Дош не отказывается от этой самоубийственной чести? Его не спросили, а он не отказался.

Может, с этого и начинается чудо?

Ожидание в окопах после заката… сводящее внутренности нетерпение. Дош с Д’вардом хоронятся среди бревен и каменных брустверов, а усталые солдаты возвращаются на ночь в лагерь. Здесь, под открытым небом, холодает с каждой минутой. Зеленый диск Трумба выглядывает из-за горных вершин на востоке – огромный и абсолютно круглый. При полном Трумбе ночи светлы.

Может, затмение Мужа уже прошло? Или он будет ждать наступления темноты? Освободитель рассчитывает проникнуть в город незамеченным в те несколько драгоценных минут, пока все будут смотреть на небо. Затмение Трумба – время ужаса, когда Жнецы собирают души для Зэца. Часовые будут смотреть на небо и молиться. Это время дурных знамений, самое неудачное время для предприятий вроде этого.

Разумеется, затмение Трумба начинается. Не могло не начаться. Следом за Д’вардом Дош несется в темноте, сгибаясь под тяжестью ноши, изо всех сил напрягая ноги и легкие. Быстрее, пока не миновала эта короткая минута полной темноты. Должно быть, он добежал до основания стен до того, как мир снова осветился, и, следовательно, наблюдатели на стенах его не заметили. Если бы он не добежал, он не остался бы жив. Значит, добежал.

Но он почему-то этого не помнит.

Страх.

Пальцы вцепились в землю, ноги скользят, бухта каната на спине давит вниз, грозя сбросить в бездну – в сотню футов пустоты над ревущим потоком. Лицо вжимается в покрытую изморосью траву.