Из Африки - Карен Бликсен

Граф Шиммельманн усмехнулся, довольный собственной логикой, застегнул на все пуговицы свою богатую шубу и повернулся, чтобы уйти.

Хозяин зверинца постоял, напряженно раздумывая и наконец сказал вслед графу:

— Ваша светлость, змей приходится любить, тут ничего не поделаешь. Я говорю вам это на основании собственного жизненного опыта и прошу принять это как наилучший совет: любите змей! Прикиньте, ваша светлость, как часто — да что там, практически всякий раз! — когда мы просим у Господа рыбу, Он посылает нам змею.

На корабле, плывшем в Африку, моими соседями по столу оказались как-то раз бельгиец, направлявшийся в Конго, и англичанин, одиннадцать раз побывавший в Мексике, где он стрелял каких-то особенных диких горных баранов, а теперь собиравшийся поохотиться на антилопу бонго. Беседуя с обоими, я начала путать их языки и, собираясь спросить бельгийца, много ли он путешествовал, вместо этого спрашивала: «Avez-vous beaucoup travaille dans votre vie?»[9].

Бельгиец не обижался, а, извлекая зубочистку, важно отвечал: «Enormement, madam»[10]. Решив в этой связи поведать мне о всех своих жизненных трудах, он то и дело вставлял: «Notre mission. Notre grande mission dans le Congo»[11].

Однажды вечером, когда мы собирались поиграть в карты, путешественник-англичанин принялся рассказывать о Мексике и о некой дряхлой испанке, обитавшей в одиночестве в горах и однажды пригласившей его к себе, чтобы потребовать новостей о мировом прогрессе.

«Люди стали летать, сеньора», — сообщил ей англичанин.

«Я слыхала об этом, — ответствовала она, — много спорила на эту тему со своим священником. Вот вы нас и рассудите. Скажите, люди летают поджав ноги, как воробьи, или растопырив их, как аисты?»

В продолжение беседы англичанин обмолвился о невежестве мексиканцев и о том, что теперь у них появляются школы. Бельгиец, раздававший карты, замер, не сдав последнюю из колоды, пристально посмотрел на рассказчика и заявил:

— Il faut enseigner aux negres a etre honnetes a travailler. Rien de plus[12]. — Шлепнув картой по столу, он решительно закончил:

— Rien de plus. Rien, rien, rien![13]

Шведский профессор естественной истории приехал ко мне на ферму с просьбой походатайствовать за него перед охотничьим департаментом. Он прибыл в Африку затем, чтобы выяснить, на какой стадии эмбрионального развития ступня обезьяны, оснащенная подвижным большим пальцем, начинает отличаться от ступни человека. С этой целью он намеревался отстрелять несколько гверец на горе Элгон.

— Гверецы — неудобный материал, — убеждала я его. — Они живут на верхушках кедров, очень пугливы, на них трудно охотиться. Если вы заполучите хотя бы один эмбрион, это уже будет огромной удачей.

Профессор был оптимистом и собирался остановиться у меня, пока не завладеет требуемой ступней, пускай на это уйдут годы. Он обратился в департамент за разрешением отстрелять нужных ему обезьян. Ввиду сугубо научной цели своей экспедиции он не сомневался, что разрешение будет получено, однако департамент тянул с ответом.

— Какое количество обезьян вы обозначили в своем запросе? — спросила я.

Он ответил, что для начала нуждается в полутора тысячах штук.

Зная работников департамента, я помогла ему со вторым обращением, попросив ответить письмом с уведомлением, ибо профессору не терпелось приступить к делу. На сей раз ответ не заставил себя ждать. В нем было сказано, что департамент имеет честь уведомить профессора Ландгрена, что по причине научной значимости его экспедиции изыскана возможность сделать исключение из действующих правил и увеличить число обезьян в лицензии на отстрел с четырех до шести.

Мне пришлось дважды зачитать письмо профессору. Когда до него дошел, наконец, смысл ответа, он так расстроился, так разобиделся, что не вымолил ни слова. Он никак не ответил на мои соболезнования, а просто вышел из дома, сел в машину и укатил в печали.

Когда обстоятельства не оборачивались против него, профессор проявлял качества любопытного собеседника и юмориста. В ходе наших бесед, посвященных обезьянам, он открыл мне много нового и развил множество своих идей. Однажды он сказал:

— Я расскажу вам об одном своем интереснейшем переживании. На вершине горы Элгон я на мгновение поверил в существование Бога. Что вы на это скажете?

Я ответила, что это страшно интересно, но про себя подумала: «Интереснее другое: смог ли Бог там, на горе Элгон, хотя бы на мгновение поверить в существование профессора Ландгрена?»

На ферме жил глухонемой мальчик девяти лет по имени Кароменья. Единственный звук, который у него получалось издавать, походил на недолгое хриплое рычание, но случалось это нечасто и не нравилось ему самому: он сразу замолкал, глубоко дыша. Другие дети боялись его и жаловались, что он их колотит. Мое знакомство с Кароменьей состоялось вскоре после того, как приятели по играм излупили его веткой по голове и у него раздулась щека от заноз, которые пришлось выковыривать иголкой. Процедура оказалась менее болезненной, чем можно было ожидать: Кароменья не испытал боли, зато вошел в контакт с людьми.

Кароменья был очень темным негром с прекрасными — карими и влажными — глазами и толстыми веками; на его неулыбчивом лице всегда сохранялось серьезное выражение, из-за чего он напоминал мне черного теленка местной породы. По натуре он был активен и деятелен, и из-за невозможности общаться избрал драку способом самоутверждения. Он достиг большого мастерства в метком метании камней. Попытал он счастья и в стрельбе из лука, но потерпел неудачу, потому что в искусстве лучника большую роль играет вслушивание в пение тетивы. Кароменья был крепко сложен и силен для своих лет. Он вряд ли обменял бы эти свои достоинства на слух и речь, так как, по моим наблюдениям, не слишком завидовал полноценным сверстникам.

При всей своей драчливости Кароменья был вполне дружелюбен. Стоило ему сообразить, что вы к нему обращаетесь, как его лицо преображалось, но не от улыбки, а от рвения. Кароменья был воришкой и при всякой возможности таскал сахар и сигареты, которые, впрочем, немедленно раздавал детям. Однажды я застала его за раздачей мальчишкам сахара: он стоял посреди почтительного круга, не замечая меня, и я единственный раз услышала от него подобие смеха.