Убийство Михоэлса - Виктор Левашов

Михоэлс поднялся и пошел к двери.

— Меня никто ни о чем не просил! — крикнул Фефер ему в спину. — Я сам пришел к этому выводу!

Михоэлс оглянулся. Внимательно осмотрел Фефера.

— Рост — высокий. Фигура — плотная. Лицо — овальное. Волосы — русые, редкие. Брови — светлые. Носит очки… Знаете, Ицик, что это такое? Это ваш словесный портрет. А где такие портреты составляют, догадываетесь?

— В милиции, — буркнул Фефер.

— Нет, Ицик. В тюрьме.

По асфальту стелился тополиный пух. Листва деревьев и кустов припылилась, поблекла. В кронах кое-где отсвечивало желтым — знак осени в пышном московском лете.

У входа в ЕАК Михоэлса поджидал Квитко. Привычно сутулился, поглядывал вокруг рассеянно, чуть исподлобья. Траченные сединой волосы. Крымский загар на лице — он недавно вернулся из отпуска. Загар почему-то не молодил. Наоборот — старил. Есть люди, которые словно бы с самого рождения сразу становятся взрослыми. Таким был Квитко. Они были ровесниками, но рядом с ним Михоэлс иногда чувствовал себя до неприличия молодым. Словно ему не пятьдесят семь лет, а двадцать. А Квитко не пятьдесят семь, а две тысячи.

При появлении Михоэлса со скамейки под чахлой сиренькой поднялся водитель комитетской «эмки» Иван Степанович, аккуратно сложил «Вечерку», спросил:

— Куда?

— Никуда. Мы прогуляемся. Не беспокойтесь, Лев Моисеевич меня проводит. Лучше Фефера подвезите, он, судя по его виду, спешит. Владейте, Ицик, автомобилем, — обратился он к Феферу. — Мне он сегодня не понадобится.

— Да? Очень кстати. Спасибо. — Фефер озабоченно взглянул на часы и бросил водителю: — На Таганку!

Квитко проводил взглядом отъехавшую «эмку», поинтересовался:

— Что происходит, Соломон?

— Ты о чем?

— Обо всем.

Михоэлс пожал плечами:

— Не знаю.

Они вышли на Гоголевский бульвар. Весело погромыхивали полупустые трамваи, парные и «холостяки». На жухлой траве газона ожесточенно дрались воробьи.

— Что за обращение, о котором говорил Фефер? Оно было?

Михоэлс кивнул:

— Да, было.

— И что?

— Ничего.

Квитко подумал и заключил:

— Это хорошо.

— Вот как? Почему?

— Сейчас объясню… — Квитко приостановился, закурил горлодеристый «Норд», который в ходе борьбы с космополитизмом превратился в «Север». Помолчав, продолжал: — Весной сорок четвертого по командировке комитета я ездил в Крым…

— Помню. «Сладко неведение. Но мы обречены на это горькое знание».

— Я тогда еще обратил внимание, что там очень много частей НКВД. Чуть ли не на каждом шагу. Это был апрель сорок четвертого.

— Тоже помню. Было в твоем отчете. Которые подкармливали еврейских детей. Из полевых кухонь.

— Да, подкармливали… В Бахчисарае я познакомился с одним старым татарином-учителем. У него была теория о том, что антисемитизм в Крым занесли немцы. Когда прощались, я дал ему свой адрес. Ну, мало ли. Вдруг придется заехать в Москву, будет хоть где переночевать. Так вот, прошлой зимой ко мне приехал его сын, привез от отца письмо. Про себя рассказал: воевал, был капитаном, сапером. При разминировании Берлина подорвался, восемь месяцев лежал в госпитале. После выписки демобилизовался. Но ехать домой, в Бахчисарай, ему не разрешили. Месяца два мурыжили в гарнизоне потом выдали проездные документы. Не в Крым. В Северный Казахстан, на станцию Молдыбай. Там он нашел отца и всю свою семью. Верней, тех, кто остался жив. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Давай присядем, — попросил Михоэлс. — Письмо с тобой?

— Я что, сумасшедший? Я его сразу сжег. Но я очень хорошо его помню. Там было о том, как на рассвете их дома окружили. Как погрузили в теплушки. «Сорок человек, восемь лошадей». В теплушках было по сто человек. Как восемнадцать суток везли. Как выгрузили в голой степи… В общем, как они потом жили. Татарские семьи большие. В их семье было двадцать шесть человек. После первой зимы осталось двенадцать. Вот это и было в письме, которое привез мне его сын. Почте он не доверился.

— Зачем он тебе написал?

— Чтобы мы знали.

Квитко прикурил погасшую папиросу и продолжал:

— В этом году я подкопил денег и в июне поехал в Крым. Я объехал весь Крым, Соломон. Там сейчас нет ни одного татарина. Ни одного! А было около трехсот тысяч. Целый народ. В конце сорок пятого в «Правде» мелькнула информация. Указ Президиума Верховного Совета. Об образовании Крымской области в составе РСФСР. Не обратил внимания?

— Обратил. Но не понял.

— А могли уже и тогда понять. Ходили слухи. И о крымских татарах. И о чеченцах. И о калмыках… В Крыму не осталось ни одного татарского названия. Сплошные «Изобильные», «Приветные», «Виноградные» и «Лазоревые». В татарских домах живут переселенцы из Архангельской области, с Вологодщины. Даже должность такую ввели: инструктор по цветоводству. Учат архангельских мужиков и баб, как ухаживать за розами, когда выкапывать и сажать тюльпаны. Нужное дело. Архангельский житель знает, как картошку сажать. Розы для него — дело новое… И еще. Этот капитан-сапер, который ко мне приехал, — это старший сын татарина. А в сорок пятом он посылал ко мне младшего. Тоже с письмом. Меня не было в Москве. Жена сказала: приходил татарский юноша. Спросил, как найти тебя. Записал адрес ГОСЕТа. И ушел.

— Почему — меня? — не понял Михоэлс.

— Я был в Крыму в командировке от комитета. А все знают, что ты — председатель ЕАК. Так вот. Как я понял, с тобой он не встретился?

— Нет.

— Он не вернулся из Москвы. Позже отец узнал, что его посадили. На три года. За нарушение паспортного режима в военное время. Письмо он, вероятно, успел выбросить. Иначе получил бы десятку по пятьдесят восьмой. За антисоветскую пропаганду. И отец получил бы не меньше… Вот, собственно, и все, что я хотел тебе рассказать.

— Зачем ты поехал в Крым? — спросил Михоэлс.

— Чтобы не гадать, а знать точно. Теперь мы все знаем точно.

Поднялись со скамейки, неторопливо двинулись по бульварам к Пушкинской площади. Михоэлс вдруг остановился, сшиб тростью оказавшийся на пути камешек. Бросил с досадой:

— Мало нам своих болячек!

— Выходит, мало, — согласился Квитко. — Ты сегодня не дал Феферу говорить о Крымской республике. Почему?

— Понятия не имею. Не дал, и все. Не знаю почему.

— Теперь знаешь.

— Теперь знаю.

Возле Никитских ворот Квитко спросил:

— Ты в театр?

Михоэлс подумал и ответил:

— Нет. К Лозовскому.