Светские преступления - Джейн Стэнтон Хичкок

Здесь были Роджер Лаури с супругой, Денты и все те, кто принял мое приглашение, а потом отговорился болезнью. Налицо был случай массового чудодейственного исцеления. Те, кто почтил своим присутствием мой ужин, тоже были здесь за исключением Джун Каан и Бетти Уотермен. Их мужья и даже мой почетный гость, Ники Трубецкой, были не столь щепетильны. Миранда Соммерс болтала с Итаном Монком, который при виде меня изменился в лице.

— Джо! Боже мой, что ты здесь делаешь? — шепотом спросил он, подходя.

— Ты не находишь это занятным, Итан? Все здесь! Буквально все. Этой женщине хватило двух лет на то, на что мне потребовалось двадцать. И что самое смешное, в этом есть и моя заслуга.

Моника превзошла свою учительницу, превратив восхождение по социальной лестнице в спорт: игнорируя ступени, она совершила прыжок с шестом и приземлилась прямо на вершине. Теперь она царила там, гордая и сияющая, как снежная шапка Эвереста. Видеть этот триумф было слишком мучительно, и когда я заметила Монику среди танцующих, в объятиях Нейта Натаниеля, что-то во мне с болью сломалось. Они извивались в жгучем ритме сальсы, терлись друг о друга и заглядывали в глаза, а я — я смотрела на них так, как только что сошедший с эшафота призрак Марии Антуанетты взирал бы на Робеспьера и Шарлотту Корде, занятых ласками в ее будуаре в Версале.

Ощутив мой взгляд, Моника повернулась. Наши глаза встретились, и на ее лице, как тень, появилось выражение торжества. Что-то шепнув Нейту, она двинулась сквозь толпу. Судя по милой улыбке, она намереваясь меня поприветствовать. Быть может, я бежала бы прочь, но не могла двинуться и, как завороженная, смотрела на это воплощение зла в красном атласе и бриллиантах, на этого дьявола в женском обличье.

Моника раскинула руки. Казалось, она летит на черных перепончатых крыльях.

— Джо, дорогая, наконец-то! — вскричала она, обнимая меня. — Что за счастье снова тебя видеть! Я боялась, что ты не сумеешь вырваться, но… эй, прошу внимания! Моя дорогая Джо тоже среди нас!

Я так и оставалась в столбняке, сознавая, что музыка прекратилась и гости стягиваются в кружок, во все глаза глядя на двух таких непохожих «леди в красном». Все во мне трепетало от желания заклеймить Монику перед всеми как интриганку и убийцу. Но стиснутое спазмом горло отказалось повиноваться — эта изысканная подлость меня обезоружила. Я ограничилась тем, что выплеснула в лицо Моники содержимое своего бокала.

И ушла.

Дальнейшие события того вечера подернуты дымкой забвения.

На другое утро у меня была сильнейшая головная боль. На правой руке повыше локтя синела багровая опухоль. Я понятия не имела, откуда она взялась.

Все утро фрагменты прошлого вечера ранили меня как шрапнель, причем каждый новый впивался чуточку глубже и больнее. Где-то после обеда я вспомнила все. Телефон самым зловещим образом молчал, только ближе к вечеру позвонила Джун, чтобы узнать, как дела. До нее дошло шесть версий случившегося. По самой ужасной из них я повалила Монику на пол и топтала, пока меня не оттащили (для этого понадобились трое крепких мужчин). Выяснив ситуацию, Джун посоветовала выждать время и не терзаться попусту.

— В Нью-Йорке у людей короткая память, — сказала она напоследок.

Чего еще ждать от женщины, назвавшей распад Советского Союза «маленьким русским инцидентом».

Бетти тоже пыталась утешить меня. Безнадежный романтик где-то в глубине своей циничной души, она передала мне слова Гила.

— Этот Брэд Томпсон не задержался и у Моники. Если это успокоит тебя, он отвалил оттуда не с мисс Фишер, а с другой женщиной.

Третьим был Итан. Его звонка я ждала с особым нетерпением, потому что из всех моих друзей только он был свидетелем случившегося.

— Джо, какая муха тебя вчера укусила?

— Я выставила себя на посмешище, знаю.

— Хуже! Ты возложила на нее венец мученицы.

Потом я долго сидела, спрятав лицо в ладони. Говорят, нет ничего ужаснее сознания сделанной глупости. Не важно, был мой поступок обоснованным или нет, — главное, он был низким, вульгарным. Вчерашний вечер обошелся мне слишком дорого. Во всех отношениях.

Два дня спустя я получила от Ники Трубецкого письмо со словами теплой благодарности и большую иллюстрированную книгу по истории Российской империи с его личным предисловием. В тот же вечер мне на квартиру была доставлена огромная корзина цветов. Судя по небесной голубизне прикрывавшей их прозрачной бумаги, цветы были от Селесты. Она называла себя «дизайнером букетов» и работала только на заказ с ограниченной клиентурой. Я открыла Селесту чисто случайно, много лет назад. Когда я начала рассылать в виде благодарности ее оригинальные букеты, другие взяли с меня пример, и эта флористка вошла в моду — увы, ненадолго, поскольку любила сплетничать о своих клиентах. Многие из-за этого отвернулись от нее, а те, кто продолжал пользоваться ее услугами, были вынуждены мириться и с ее длинным языком. Надо сказать, оно того стоило — Селеста была очень талантлива.

Под бумагой обнаружилось изобилие белых цветов. Букет, оформленный в виде шара, красовался в белом с голубым узором кашпо. Такой подарок вполне мог стоить вдвое больше моей теперешней квартплаты. Я была уверена, что найду среди цветов еще одну записку от Ники (в конце концов, ведь и я как следует раскошелилась на вечер в его честь), но обнаружила только визитную карточку. То, что было на ней вытиснено, кто-то тщательно зачеркнул. На обратной стороне была надпись: «Джо, с благодарностью за прекрасный вечер» — и подпись: «Моника де Пасси».

Рождество и Новый год я встретила в полном одиночестве и унынии. В один прекрасный день, собираясь позвонить, я поднесла к уху телефонную трубку и вместо гудков услышала: «Привет, злостный неплательщик!» Кредиторы сжимали кольцо.

Ничего не оставалось, как принять неприемлемое — потерю имущества, которое было мне дороже всех богатств мира. Приходилось расстаться с ожерельем Марии Антуанетты. Сама мысль об этом прожигала мне душу. Это было все равно что продать горячо любимую кошку или собаку. Ожерелье было не только последней связующей ниточкой между прошлым и настоящим, но и символом счастливых дней. Было время, когда его продажа не могла привидеться мне даже в кошмарном сне, расстаться с ним означало потерять надежду на возвращение в мир, некогда так хорошо знакомый и близкий. Будь у меня выбор, я охотнее передала бы ожерелье Муниципальному музею, чтобы вместе с другим антиквариатом оно красовалось в Галерее Слейтер. Увы, я отчаянно нуждалась в деньгах и не могла изображать из себя леди Щедрость.

Промаявшись несколько дней, я позвонила Ники с просьбой прислать курьера за ожерельем. Часом позже, у двери своей квартирки, я простилась с ожерельем так, как простилась бы с лучшим другом: прижала футляр к сердцу и сквозь слезы прошептала «Прощай!».

Моя последняя драгоценность появилась на обложке апрельского каталога «Чапелза» за 1999 год. Жемчужина предстоящего аукциона очень выигрышно смотрелась на фоне белого бархата. Подпись гласила, что это собственность миссис Люциус Слейтер. Была там и моя фотография былых времен, сделанная на открытии оперного сезона, во всем блеске наряда и с ожерельем на шее. Поскольку все и каждый знали, кто владелец драгоценности, скрывать этот факт не было смысла. Было там и краткое эссе Ники Трубецкого насчет истории ожерелья, тоже с фотографией — на сей раз самой Марии Антуанетты. «Чапелз» оценивал его в двести пятьдесят тысяч долларов.