Удавшийся рассказ о любви - Владимир Маканин

– Ну?.. Прежде – или сейчас?

Знаменитость сбилась, лепечет невнятицу. А мы помним, как заикался в прошлый вторник пианист. Худощавый. Рыжий… Краска щек рыжего мужика! Его смущенье!.. Мы дети. Мы ребята, и ТВ – наш кубик. (Жаль, крупноват, не покатать в ладони.)

Разумеется, приглашались на «Чай» люди известные и амбициозные. (Тоже дети, только принаряженные.) Слишком занятые собой, они не очень-то следили за чужими промахами на ТВ. Не знали, что вопрос повторялся. И, как нарядные дети, ушибались об один и тот же камушек. Тартасов, тоже шалун, улыбался. Прежде? Или сейчас?.. Отвечайте, пжалста. Отвечайте. И чтоб не вилять!

В этот раз, застигнутый вечным вопросом, тянул свою руку (ручищу) к конфете скульптор П-ов. И ведь растерялся! Как все, здесь сидевшие. Как все они… бедный… Даже замычал.

Подарив зрителям долгожданную конфузную паузу (их законную игровую полуминутку), Тартасов уже спешил своего визави выручать. Своего чайного гостя! Дорогого друга!.. Тартасов его теперь подбадривал – помогал всплыть: мол, знаю, знаю, каково было в прежние времена!.. Мучил надзор. Мучила цензура. Как не знать! Доставалось на орехи и вам, скульпторам. (Как доставалось и нам, пишущим рассказы и повести. Как всем, всем, всем…)

– …У нас, у пишущих, – напоминал (зрителям) Тартасов, – цензоры вымарывали из повестей строки, целые страницы. Даже отдельные главы! А что и как было у вас?.. Они увеличивали у статуй фиговые листы? или округляли скромные греческие груди?.. Или эти господа (пауза…) отламывали у ваших Венер руки?

Скульптор, увы, не умел подхватить предложенный шутливый тон.

– М-мм, – мычал, как на потеху.

А ведь шел прямой эфир, не подправить и не вырезать.

* * *

Смутить человека – невелика радость. Едва избавившись от скульптора, один Тартасов сник: с каждой передачей, переповторяя свой вопрос о прошлом, он все навязчивее думал о тщете человеческих усилий. Чужая немота, мстя, придавливала теперь его самого…

Именно! Растерянность собеседника отраженным ударом о что-то сверхтвердое (о былое время?) слишком скоро возвращалась, неся смуту в собственную душу. А каково, мол, ему, Тартасову, было прежде?.. И каково ему сейчас? (Когда он иссяк и выдохся, ни строчки не пишет. Когда к нему прилепилось нелепое прозвище «Чай с конфетой».) Оправдывая свою жизнь, Тартасов бранил былые дни, душителей-редакторов, критиков – эти суки сворой, все заодно (плюс возраст) мало-помалу приспособили (умертвили) его талант, а что теперь?.. Именно!

Тот же вопрос. Тоже безответный. И, словно бы застигнутый (подстереженный) самим собой на телевизионной чайной пикировке, Тартасов с болью замычал:

– М-м. М-м.

Покинув студию, он заглянул в закуток-кафе. В конце улицы… Да, да, прихватив с собой конфеты, что с экрана поддразнивали зрителя. (Одну лишь съел мычащий скульптор. И той поперхнулся, бедный.) Так уж заведено, что к следующей беседе господа телевизионщики вновь наполнят термос чаем и вновь выложат конфеты на стол. Вскрытый шоколад быстро стареет и покрывается налетом. Как патиной бронза. Не передерживать на столе. Тартасова предупредили.

И дали знать – мол, конфеты сразу уноси с собой. И доедай, как и с кем хочешь. (Невелика пожива. Да и грустна.) И вот в кафе, выпив сначала водки и остывая мыслью, Тартасов заново чаевничал. Чашка за чашкой. Уже один. И думал, думал… ни о чем. Отодвигаясь все дальше в мысленное уединение и швыряя в рот шоколадку за шоколадкой.

Разумеется, он рад, что время поменялось. Что жизнь стала торопливей, богаче и ярче! И что женщины, скажем, перестали быть цензоршами (во всех смыслах). Да, стало лучше, но… но вот как, если лично?.. Это ненасытное «лично»! Способен ли живой человек сравнивать личное в прошлом и личное в нынешнем? какой мерой?

Цензуры нет, но молодости – тоже. И как, извините, ему выбрать?.. Да, да, стало меньше сверху команд и меньше очередей. Но меньше и вкуса к жизни (и на башке волос). Стареет. Уже стареет. Сравнивай или не сравнивай! Стать импотентом осталось, и в путь… пора, пора! (На свалку.)

Еще конфетку бросил в рот. Настроение никак не улучшалось. Но цвет шоколада успел вдруг напомнить ему о губах. (Бывает.) Возможно, густота колора. Или, может… тающий на губах? Лариса?.. Лариса Игоревна. Там и отдохнем?

Пожалуй, ему следует сегодня расслабиться. Прожить послетрудовой вечер…

Усмехнулся: «И конфеты ей будут знакомы».

Вновь забрал с собой легкую коробку. Шоколада там еще на две трети. И неплохой на вкус… она оценит.

Тартасов, давний вдовец, позвонил сыну – успел еще застать его на работе. Сказал, дома сегодня буду позже.

* * *

Выбравшись (как вырвавшись) из подземных сплетений метро, Тартасов шел наконец малолюдной улицей. Не глядя по сторонам. Грустил… Литература умирает! Десятилетье-два, и словесность умрет вовсе, это ясно. Приплыли… Но что, если и здесь невольная подмена в его душе? Обманчивая психология ухода и конца? (Простительная по-человечески.) Что, если не она умирает, а он ? Ну да… И кончается тоже вовсе не она. Кончается жизнью он, Тартасов?!. Мысль удивила. Мысль была куда понятнее и проще, но ведь и горше! и больнее!.. Тартасов шел и шел. Не разбирая дороги. Ноги привели сами. Как привели бы ноги верной неустающей лошади.

Перед глазами стоял старый (как летит наше время!) блочно-хрущевский дом. Блеклый… и ничем, понятно, не привлекательный. Однако вот оно: первый этаж здания свежевыкрашен! А также вход в подъезд уже заметно подчищен и вылизан. Входная дверь эффектно задекорирована кричащей надписью: ВСЁ КАК ДОМА… Крупную строку россыпью простреливали туда-сюда многоцветные зазывные строчки помельче. С важными (всякому мужчине) предложениями: ПОСТИРАТЬ, ПОГЛАДИТЬ, ВШИТЬ МОЛНИЮ… ПУГОВИЦЫ… КОФЕ ПО-ДОМАШНЕМУ… – а по диагонали появилась совсем свежая веселенькая надпись: СЫГРАЮ В ШАХМАТЫ.

В ближайшем окне должно было бы выглянуть и высветиться улыбкой лицо Ларисы. Постаревшее и все еще милое… Но там никого. Ушла, что ли, куда?

Зато в окне, что рядом, шторка отдернута. Тартасов шагнул ближе. Он надвинулся и высокий ростом, став на цыпочки, сумел в окно заглянуть: Рая… полураздетая… Сидит, похоже, за очередным кроссвордом. Почесывает в раздумье карандашиком за ухом.

В третьем окне Тартасова узнали – завидев его лицо, к окну подскочила Галя… Да, Галя в халатике. А из-за ее широкой рязанской спины вроде как Ляля. Обе покачали головой:

– Нет. Ларисы Игоревны пока что нет…

Он и сам видел.

За блочно-хрущевским домом стояли в ряд тополя, тоже ему знакомые. Там и скамейка (какая разница, где ждать). Но и скамейку сегодня он выбрал не лучшим образом. Сел, а из-под ног тотчас выскочило тощее существо. Пуганый уличный пес. Заснул было под скамейкой.

Тартасов пожалел, что прогнал пса… На асфальте ветерок гонял оранжевые листья. Листья легонько скреблись. Чего ж теперь скрестись! Тартасов смотрел на них. Каждый из гонимых листков обретал грустное осеннее значение.