Другая жизнь - Филип Рот

— Может, тебе и нравится, чтобы кризис длился вечно, — говорит она. — А мне — нет.

Я отвечаю ей тихо, будто Феба может нас подслушать, понять, что тут происходит, и испугаться за свое будущее.

— Ты все неправильно понимаешь. Я хочу положить конец этому кризису.

— Если бы ты не встретил меня, возможно, смог бы позабыть об этом и жить спокойной жизнью.

— Но я же встретил тебя.

Рассказ Толстого заканчивается вот так:

— Однако пора чай пить! — сказал он, и мы вместе с ним пошли в гостиную. В дверях мне опять встретилась кормилица с Ваней. Я взяла на руки ребенка, закрыла его оголившиеся красные ножонки, прижала его к себе и, чуть прикасаясь губами, поцеловала его. Он как во сне зашевелил ручонкою с растопыренными сморщенными пальцами и открыл мутные глазенки, как будто отыскивая или вспоминая что-то; вдруг эти глазенки остановились на мне, искра мысли блеснула в них, пухлые оттопыренные губки стали собираться и открылись в улыбку. «Мой, мой, мой!» — подумала я, с счастливым напряжением во всех членах прижимая его к груди и с трудом удерживаясь от того, чтобы не сделать ему больно. И я стала целовать его холодные ножонки, животик и руки и чуть обросшую волосами головку. Муж подошел ко мне, я быстро закрыла лицо ребенка и опять открыла его.

— Иван Сергеич! — проговорил муж, пальцем трогая его под подбородочек. Но я опять быстро закрыла Ивана Сергеича. Никто, кроме меня, не должен был долго смотреть на него. Я взглянула на мужа, глаза его смеялись, глядя в мои, и мне в первый раз после долгого времени легко и радостно было смотреть в них.

С этого дня кончился мой роман с мужем; старое чувство стало дорогим, невозвратимым воспоминанием, а новое чувство любви к детям и к отцу моих детей положило начало другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни, которую я еще не прожила в настоящую минуту…

Когда наступает время купать ребенка, Мария обходит квартиру, собирая игрушки и раскраски. Вернувшись в гостиную, она становится рядом с моим стулом и кладет мне руку на плечо. И это все. Феба, кажется, не замечает, как я украдкой целую пальцы на руке ее матери. Я говорю:

— Ты можешь искупать ее здесь.

Она улыбается.

— Умные люди, — говорит она, — никогда не заходят слишком далеко в своих играх.

— А чем это таким особенным обладают умные люди? — спрашиваю я. — В подобных ситуациях это ничему не может помочь.

Уже в дверях на прощание каждая из них посылает мне воздушный поцелуй: сначала ребенок, потом, следуя примеру дочери, ее мать. Потом они заходят в лифт и едут наверх: мой deus ex machina возвращается назад. Вернувшись в свою квартиру, я остро ощущаю запах, исходящий от табуреточки, где сидел ребенок, и вижу отпечатки маленьких пальчиков на стеклянной столешнице кофейного столика. На меня все это воздействует необыкновенным образом: я сам себе кажусь удивительно наивным. Я теперь хочу того, чего никогда не имел как мужчина, и первым в этом ряду оказывается семейное счастье. Почему же сейчас? Какого чуда я ожидаю от отцовства? А может, я представляю себе отцовство как некую фантазию? Как я могу в свои сорок четыре года верить в подобные вещи?

Ночью, в постели, меня начинают терзать тяжелые мысли. Вслух я говорю: «Я знаю все про это! Оставьте меня в покое!»

Под подушкой я нахожу надкусанное Фебой печеньице и съедаю его в три часа ночи.

На следующий день Мария сама закидывает меня вопросами, взяв на себя роль истца. Если я буду заводиться, получая удовольствие от постоянного сопротивления, которое она оказывает мне, не позволяя ее сломить, то это только потому, что ее искренность и прямота — еще один аргумент в мою пользу — и ее ясный, не поддающийся обману ум все больше очаровывают меня. Если бы только я мог считать эту женщину менее привлекательной, я бы не довел себя до ручки.

— Нельзя рисковать своей жизнью ради фантазий, — говорит она мне. — Я не могу бросить своего мужа. Я не могу лишить ребенка отца и не могу лишить его дочери. Всему этому есть только одно объяснение, но, боюсь, ты не вполне понимаешь, что происходит, и это объяснение — наша дочь. Я пытаюсь не думать о ее интересах, но ничего не моту с собой поделать: мысли о ней постоянно лезут мне в голову. Я бы ни за что не поверила тебе, если бы не знала тебя: ты — один из многих американцев, которые считают, что достаточно внести какие-то перемены в жизнь — и катастрофы удастся избежать. И все пойдет как по маслу. Судя по моему опыту все действительно может быть в полном порядке, но вот проходит какое-то время, и конец оказывается печальным. Посмотри на свои собственные браки: каждый был для тебя тихой заводью, но ни один не продержался дольше шести-семи лет. Ничего не изменится, если ты женишься на мне, если, конечно, я захочу этого. Что ты знаешь о браке? Тебе не понравится, когда я буду ходить беременная. У меня так уже было в прошлый раз. Беременные женщины — это табу.

— Чепуха.

— Я это говорю тебе по своему опыту. И не только по своему. Страсть угасает так или иначе. Общеизвестно, что никакая страсть невозможна, если семейная жизнь превращается в тихую заводь. Ты не хочешь иметь детей. Трижды ты имел возможность завести ребенка. Трем прекрасным женщинам ты сказал «нет». Понимаешь ли, ты не очень-то хорошая партия.

— А кто для тебя хорошая партия? Твой муж этажом выше?

— Ты в своем уме? Что-то я сомневаюсь. Конечно же, можно обезуметь, если всю жизнь посвятить творчеству.

— Так и есть. Но больше я не желаю тратить свою жизнь на создание романов. Много лет тому назад самым важным для меня было сочинительство. А все остальное подчинялось главной задаче. Когда я был моложе, то считал унизительным для писателя думать о чем-то еще, кроме творчества. Теперь, когда я стал приверженцем обычной жизни, я бы даже не был против, если бы кто-нибудь слегка замарал мою репутацию. Я понимаю, что исписался, вычеркнув себя из настоящей жизни.

— А теперь ты хочешь вписаться в нее снова? Я не верю ни единому твоему слову. У тебя дерзкий и непокорный ум. Тебе нравится считать, что оказанное тебе сопротивление только прибавляет очков в твою пользу. Любая оппозиция определяет твое решение. Ты бы скорее всего никогда не написал столько книг про евреев, если бы евреи настойчиво не просили тебя не делать этого. Ты хочешь завести ребенка только потому, что не можешь иметь детей.

— Уверяю тебя, что я хочу ребенка по таким же естественным причинам, как и любой другой. Никакого извращения в этом нет.

— А почему ты выбрал меня для своего эксперимента?

— Потому что я тебя люблю.

— Опять это ужасное слово. Ты «любил» дую из своих жен до того, как женился на них. Разве теперь хоть что-то изменилось? И конечно же, для «любви» тебе не нужна именно я. Я необыкновенно консервативна. Ты льстишь мне, но, видишь ли, рядом с тобой сейчас вполне могла бы быть какая-нибудь другая женщина.

— А кто бы это мог быть? Опиши мне ее поподробнее.

— Вероятно, она была бы похожа на меня. Моего возраста. Замужем. С ребенком, как я.