Мертвые воспоминания - Ирина Родионова

и набрасывая на жесткие подушки новые, которые не выдерживали даже одну ночь. Дане казалось, что она выучила каждую пылинку на ночнике и на книжных полках, что она может цитировать открытки с любого места и на любом языке. Даже телефон ее разряжался по несколько раз в день: она то рылась в социальных сетях, то пересматривала фотографии с чужими подретушированными лицами (неизвестно зачем), то вступала в глупые бесконечные переписки с незнакомцами. Дана то и дело перерывала биржу, брала короткие заказы на эссе или рефераты, на продающие тексты, но быстро поняла, что не может теперь даже этого — в голове гудело пустотой. Глаза выдавливало из глазниц, в висках жужжали тоненькие сверла и хотелось застонать, только бы полегчало ненадолго, но вместо этого Дана прикусывала подушку и печатала тексты через силу. Ей переводили то сто пятьдесят рублей, то двести. Она радовалась, что хотя бы не лежит просто так.

Галка звонила каждый день: то ей надо было срочно узнать что-то про давнюю их старушку, Анну Ильиничну, у которой жил Сахарок; то она уточняла по Машкиным сладостям, можно ей сорбит или фруктозу, то спрашивала размер одежды у Кристининого сына… Или рецепт сырников.

— Тебя в гугле забанили? — веселилась Дана, слыша участие в ее голосе, которое Галка упрямо не собиралась признавать.

— Ага, на пожизненно, без права условно-досрочного. Ну помоги ты, будь человеком…

И Дана смиренно диктовала ей рецепт, и внутри мелкой змеей сворачивалась тоска — хотелось сварить Але супа с мелкими звездочками-лапшичками, нажарить сырников на масле, натереть картошку на драники… Хотелось выйти на улицу и лицом упасть в рассыпчатый свежий снег. Хотелось увидеть человека, незнакомого, даже пусть алкаша какого-нибудь, или бомжа, но все же человека, и убедиться, что человек этот и вправду существует, и есть мир за пределами комнаты, и люди живут, пока Дана поставлена на паузу…

— Оделась? — не отставал Лешка.

— Ага, — конечно же, она лежала в ночной рубашке, картонной, одеревеневшей, но мать не хотела забирать вещи в стирку, пока она не отлежится и «гадость вся не выйдет».

— Захожу, — снова предупредил Лешка, и простыня чуть уползла в сторону.

Он зашел спиной вперед, неся в руках что-то небольшое, широколапое. Дана приподнялась на локте с попытках разглядеть, ойкнула. Заулыбалась.

Елка. Это была низкая дешевенькая елка с мятыми синтетическими иглами из магазина с фиксированной ценой, от нее пахло жженым пластиком и горькой краской. На обглоданных ветках покачивались мелкие красно-оранжевые шарики — с щербатыми боками и отслаивающейся позолотой, такие же дешевые и жалкие, но Дана была в восторге. Лешка пронес елку через весь ее закуток и поставил на письменном столе — одна из тонких лап отвалилась, и он шепотом выругался, полез под стол ее доставать. Елка заваливалась во все стороны, сыпалась иголками и шариками, брат стукнулся головой о столешницу и выбрался, совершенно сломленный.

Кое-как заставил елку стоять ровно, дернул, проверил и выдохнул.

— Шарики сама поищешь на полу, — буркнул он Дане, и она закивала. И Лешка, и она сама были закованы в броню из масок, перчаток, очков, потому что Дане подтвердили коронавирус, но ей не нужно было даже заглядывать брату в глаза, чтобы прочесть в них что-то важное и трогательное.

— Ничего не трогай, — на всякий случай еще раз предупредила она его.

Лешка серьезно кивнул и достал из кармана конфеты — Дана сразу узнала подарок из детского сада, неизменный, стандартный до тошноты. Сначала их торжественно вручали самой Дане, потом — Лешке, а теперь вот и Аля доросла. Кроме шоколадно-вафельных конфет ничего приличного там было не найти: резиново-пластилиновая помадка налипала на зубы и долго стояла горечью во рту, карамель кислила, а у апельсина или мандарина всегда был хотя бы один мягкий подпорченный бок. Но чудо, желанность этого подарка были не во вкусах — Дана все еще помнила восторг и трепет позднего декабрьского дня, когда они шли с мамой до дома, и Дана прижимала яркую коробку к животу. Теперь такое счастье выпало и Але.

Лешка положил самые вкусные вафельные конфеты на стол и вышел за простыню, не отвечая на Данины расспросы. Вернулся с тремя плюшевыми игрушками.

— И зачем?.. Я же все тут обчихаю.

— Постираете потом в машинке, — он отмахнулся, рассадил желто-красно-синих зверей и ушел теперь уже окончательно. Объяснил уже оттуда: — Это от Али, но сюрпризом.

— Зачем ты сказал! — тоненько заголосила младшая сестра, и мама на кухне саданула половником по кастрюле. Аля заревела.

— Я же отнес! — заорал в ответ Лешка. — Это чтобы, короче, ты хоровод водила. Она думает, что ты из-за елки, ну, утренника расстроилась. Сказала, что «зверята помогут», еще и конфет своих мерзких насовала.

Аля ревела все громче.

— Алечка! — крикнула Дана, улыбаясь в маску. Рыдания чуть поутихли: Аля не хотела пропустить ни одного Даниного слова. — Спасибо! Я все-все конфеты съем, правда.

— А хоровод? — она громко шмыгала носом, но это не от болезни, нет. Та вылазка обошлась Дане малой кровью, точнее, огромным количеством напрасных слез.

— И хоровод сделаем, и…

— Есть идите, — позвала мама грубым, надтреснутым от усталости голосом. Топоток Али — лучшее, что осталось во всей карантинной жизни, и Дана жадно прислушивалась к нему. С таким звуком барабанили капли дождя по жестяному карнизу, сыпались яблоки с деревьев на бабушкиной даче, стучал дятел в кронах старых, поеденных жуками тополей. Лешка мялся возле «двери».

— Чего тебе?

— Я бы не приносил, но она…

— Ты, главное, перчатки и маску выбрось, руки вымой хорошо. Потом с супом мне мандаринку передадите, и совсем праздник будет.

Зажженная лампа отражалась светом на круглых, словно бы яблочных, боках елочных игрушек, и Дане приятно было представлять, как Аля тащила маму в магазин, выбирала блестящие упаковочки и кукольным гребешком расчесывала мятые иголки.

— Да она вообще тут уже…

Лешкин голос оборвался, и оборвался на страхе, на высокой визгливой ноте, которую Дана замечала порой и у себя. И страх этот не был страхом за себя или о себе, это был страх за кого-то — во входной двери заскрежетал ключ.

Папа вернулся.

Если папа увидит елку и поймет, что к Дане кто-то заходил… Захотелось набросить на пластиково-мягкие иголки одеяло, как на клетку с попугаем. Спрятать, утаить. Оставить для себя.

Дана не сознается: скажет, будто бы ей просунули коробки вместе с обеденной тарелкой. Отец по обыкновению своему вернулся взвинченный — Дана слышала по ночам, как он от безысходности воспитывает маму, и хотела выйти к ним прямо так, без маски, и близко-близко подойти, чтобы