Магический код - Ольга Егорова

Он сгреб мать в охапку, прижал ее к себе. Провел рукой по гладким, собранным в узел на затылке волосам, по вздрагивающим плечам. Потом отстранился, стер слезы с ее лица.

— Не плачь. Не плачь, мам. Фигня все это. Прорвемся. Подумаешь, фотографии. И знаешь, не такой уж я и слабый, как тебе кажется. Может, раньше и был хлюпиком, так то — дела давно минувших дней, как любил говаривать твой любимый поэт. Преданья старины глубокой. И фотографии — ты права, это всего лишь фотографии. И если ты считаешь, что это нужно, я схожу на кладбище. Обязательно схожу. Завтра схожу. Честно.

— Сходи. Я действительно считаю, что это нужно. Она ведь не чужая тебе была. Хоть и обидела тебя, и жизнь твою поломала. А все равно нехорошо это, на кладбище ни разу… Нужно уметь прощать, сынок. Сможешь простить — глядишь, и отпустит она тебя. Сразу отпустит.

Поднявшись с пола, он протянул руку матери. Снова притянул ее к себе, прижался губами к волосам. Сказал:

— Может, и отпустит.

Хотя в глубине души в этом сомневался.

Дорога шла через весь город и заняла почти два часа. За окном метелило, Иван попал в жуткую пробку — начало зимы в городе всегда было стихийным бедствием, обыкновенный и вполне естественный в начале декабря снегопад едва не разрушил все транспортные коммуникации. Дорога была до отказа забита троллейбусами, автобусами и машинами, водители которых вовремя не позаботились о том, чтобы поменять резину. Машины буксовали, а автобусы в едином стремлении объехать бесконечные неповоротливые троллейбусы натыкались друг на друга. Слышно было, как их водители, высунувшись из окон, матерят друг друга.

Иван успел сто раз пожалеть о том, что уступил матери и поехал-таки на кладбище. На душе было тяжело и тоскливо. Он вообще никогда не был сторонником подобных мероприятий и не понимал, какая надобность мертвым в том, чтобы живые регулярно таскались на кладбище, где от них уже давным-давно ничего не осталось. Только хлопоты одни — а мертвым никакого проку. Мать всегда ругала его за такие слова и говорила, что судить об этом нельзя, а если уж сложилась такая традиция, значит, не напрасно.

Он сидел в машине, наблюдая вавилонское столпотворение за окном, и раздумывал о том, что же будет делать у Вериной могилы, и неприятный осадок в душе становился все гуще. Хотелось повернуть назад, а матери соврать, что был на кладбище, поговорил по душам с Верой и что Вера его на самом деле после этого отпустила. На все четыре стороны. Что она ему так и сказала: «Иди-ка ты, Иван, на все четыре стороны!» И он теперь задумывается, в какую из этих четырех сторон пойти.

Но возможности повернуть назад не было. Во-первых, не хотелось все-таки обманывать мать. А во-вторых, и это было самое главное, — пробка. Пробка, в которую он попал, давала возможность очень медленно продвигаться только вперед. Никаких тебе разворотов-поворотов, прямая дорога — на кладбище…

Иван усмехнулся. Со вчерашнего вечера что-то изменилось в нем, что-то надломилось. Какая-то часть души, еще остававшаяся живой и непокоренной, теперь покорилась неизбежности судьбы, и он уже почти смирился с мыслью о том, что больше никогда не увидит Диану. Хотя утром, перед работой, все же заехал в спортивный комплекс — и почти не удивился, когда старший тренер — тот самый Федор, которому Иван однажды здорово позавидовал, — сказал ему, что Дианы сегодня нет и в ближайшее время не будет. Что она взяла пока отпуск за свой счет, но, вероятнее всего, к тренерской работе уже больше не вернется.

Кто знает — может быть, и правда Вера каким-то образом вмешалась в его судьбу, а может быть, и даже скорее всего, Вера совсем ни при чем. Так случилось просто потому, что так случилось. Л по-другому, наверное, и быть не могло. Все в жизни имеет какой-то смысл. Просто он не всегда бывает человеку понятен. Хотя рано или поздно момент озарения все же наступает. Иногда слишком поздно, но это уже зависит не от нас.

Пробка наконец рассосалась в том месте, где кончался последний, самый дальний в городе, троллейбусный маршрут. Здесь и автобусов уже почти не было. Теперь дорога была неровной, ухабистой, но зато свободной, и Иван медленно продвигался по ней, следуя точно за маршрутным такси, которое, он знал, должно остановиться у центрального входа городского кладбища.

Что он ей скажет? Неужели и правда станет устраивать разбор полетов — какое право она имела вмешиваться в его жизнь? Внушать ей, что она теперь только воспоминание, только часть прошлого, неосязаемое очертание в его густой темноте? Будет жалобно просить: «Отпусти меня, Вера?»

Он шел уже по центральной дороге кладбища, и с каждым шагом эта затея казалась ему все более нелепой. Участки были расположены в строгом порядке, никакой неразберихи, и Иван мысленно поблагодарил кого-то, кто нес ответственность за этот порядок. По крайней мере, не придется плутать здесь два часа, всматриваясь в лица призраков, всматриваясь в цифры, невольно вычитая их друг из друга и поражаясь тому, насколько короткой иногда может оказаться человеческая жизнь.

Сжимая в руке букет из двадцати двух гвоздик, Иван ощущал себя в каком-то другом измерении. Пришлось признаться самому себе в том, что мать была права: смириться с мыслью о том, что Веры больше нет, он так и не смог. И теперь, опустив на ее могилу букет из двадцати двух гвоздик, он, возможно, сумеет это сделать. А поэтому отступать все же не следует. Как бы ни хотелось опустить эти гвоздики на первую попавшуюся плиту и дать деру к выходу.

Вокруг было безлюдно. Обычный день, никак не связанный в церковном календаре с поминовением усопших. Лишь изредка попадали в поле зрения люди, озабоченно стряхивающие снег с надгробий.

Судя по номерам, искомый участок должен был быть уже совсем близко. Иван поглядел по сторонам, пытаясь сообразить, куда повернуть с развилки — направо или налево.

И в этот момент увидел Диану.

Увидев ее, он остолбенел. На миг потерял способность думать, говорить, дышать и двигаться. Он решил, что Диана ему пригрезилась, а поэтому отвернулся в сторону, разглядывал некоторое время туманный заснеженный горизонт, а потом снова повернулся туда, где ему только что пригрезилась Диана.

И снова ее увидел.

Она стояла неподалеку, метрах в двадцати от него. Стояла повернувшись спиной. Лица он не видел, но сразу узнал ее силуэт. Ее куртку с меховыми отворотами, ее широкие джинсы, бежевую, под цвет отворотов на куртке, вязаную шапку и русые пряди волос на воротнике.

Она стояла неподвижно, как будто застыла на морозе. Не смахивала снег с надгробия. Не очищала от налипшего льда табличку с портретом. Вообще ничего не Делала, просто стояла.

И он тоже не двигался, просто стоял на месте и смотрел на Диану, которая его не видела. И думал о том, что наконец нашел ее. И понимал, что ни за что в жизни сейчас не сможет подойти, окликнуть, прижать к себе, отругать, засыпать вопросами, потрясти за плечи. Понимал, что нашел ее сейчас только для того, чтобы потерять снова. Потому что иначе это будет игра не по правилам. Он знал, что постоит еще минуту, посмотрит на нее еще немного, а потом отступит и спрячется за деревом, широкий ствол которого будто специально расположился неподалеку от того места, где застыл сейчас как вкопанный Иван. Она не узнает. Она пройдет мимо, и он сумеет сдержаться, он не окликнет ее, ничем не выдаст своего присутствия. Он позволит ей уйти, позволит снова исчезнуть из его жизни, потому что здесь и сейчас у него нет права поступить по-другому.