Любовь колдуна - Галия Злачевская

– А что касаемо тебя, Гроза, не сомневаюсь, что твой дар тоже передан тебе по наследству. Но неизвестно, проявился бы он или нет, если бы тебя не поразила молния. Думаю, многие люди обладают непостижимым даром, но и ведать о нем не ведают. Живут не призванными высшей силой! Для тебя именно гроза сыграла роль божьего перста. Не зря наши предки-славяне так почитали бога-громовника… Это он призвал тебя к служению. Так что твое дело – учиться, работать, чтобы небеса не разочаровались в тебе!

После такой беседы Павел больше не хвастал и не задирался. А Гроза чувствовал, что Николай Александрович относится к нему куда более дружески, куда теплее и заботливее, чем к Павлу.

А что до Лизы… Любому человеку с глазами и с пониманием с первого взгляда было понятно, что Павел влюблен в нее, однако гордыня – та самая, о которой говорила Нюша! – заставляла его порой вести себя по отношению к Лизе не просто равнодушно, но даже пренебрежительно. И только ее удивительно мягкий характер не давал то и дело вспыхивать ссорам между ними.

Странно: к Грозе она относилась далеко не так покладисто и всегда готова была задираться и спорить. А между тем он почти не сомневался, что Лиза в него влюблена, а к Павлу совершенно равнодушна. Может быть, просто жалеет его, но не больше. И хоть сам Гроза Павла недолюбливал – именно из-за его высокомерия, порой доходящего до наглости! – он тоже его жалел, а потому старался свести к шутке любую его выходку. К счастью, у Павла хватало ума быстро взять себя в руки и успокоиться, а потом даже посмеяться вместе со всеми.

Но вот в чем Гроза был с ним совершенно согласен, так это в том, что занятия они из-за поездок Николая Александровича в Москву совершенно забросили!

…Однако внезапно все переменилось. В середине августа Николай Александрович перестал ездить в Москву так часто, как прежде: больше времени проводил на даче, возобновил прежние занятия с ребятами и даже стал обучать их новым навыкам.

Началось это обучение довольно странно: с чистки дачного чердака. Оттуда вынесли старую рухлядь, копившуюся десятилетия. Викентий Илларионович только жалостливо охал, хотя вещи были совершенно бесполезные: худые кастрюли и горшки, сломанные стулья, заплесневелая одежда «времен очаковских и покоренья Крыма», как выразился Трапезников. Оставили только три стула, продавленное вольтеровское кресло[59] и колченогий уродливый стол.

Николай Александрович попросил Грозу, который умел управляться с гвоздями и молотком, поправить ножку. Тот нашел и прибил снизу небольшой брусок. Теперь стол не качался.

В одной замшелой коробке оказалась высушенная змеиная кожа – настолько сухая, хрупкая, что могла рассыпаться в любое мгновение. Нюша порывалась выбросить мерзкую находку, однако Николай Александрович почему-то не позволил. Сказал торжественно: «Это змеиный выползень!», собственноручно обтер коробку от пыли и унес к себе в кабинет.

Затем Нюша с помощью ребят навела на чердаке чистоту, вымыла треснувшее стекло небольшого окошка, которое так заросло пылью, что через него ничего нельзя было разглядеть. Впрочем, по мнению Грозы, на это было напрасно потрачено время, потому что Николай Александрович немедленно задернул окошко черной шторкой. Вообще все углы, стены и даже крыша преобразившегося чердака были затянуты черным, и Гроза вспомнил, что в последнее время Николай Александрович раза три возвращался из Москвы с какими-то старательно упакованными свертками, которые тотчас уносил в свою комнату. Уж не привозил ли он куски этой черной ткани?

– Что за пугающие декорации! – воскликнула Лиза, когда Николай Александрович пригласил ребят подняться туда. – Зачем? Что все это значит?

На чердаке теперь можно было хоть что-то разглядеть только с помощью свечей, которые горели по углам стола, тоже застеленного черным. Посреди стола стояла какая-то тускло мерцающая круглая чаша, вроде бы бронзовая.

– Да ведь это же наша курильница, из дому! Та, которую тебе привез из Египта Николай Александрович Гумилев! – изумленно воскликнула Лиза.

– Узнала? – усмехнулся Трапезников. – Помнишь, что он тогда читал?

– Конечно! – И Лиза нараспев, медленно произнесла:

Гроза покачнулся. Эти изумительные слова и голос Лизы словно бы вонзались ему в сердце, подобно тому, как вонзались порожденные «Гранатовым браслетом» откровения.

Он вдруг осознал, что мир огромен, а он ничего еще не видел и не знает… Однако это не ввело его в уныние, а наполнило счастьем: сколько еще открытий впереди. И главное из этих открытий – любовь…

Странным образом эти стихи вдруг успокоили Грозу, утешили в тоске, которая подспудно мучила его постоянно, хотя он старался скрывать ее даже от самого себя. «Это был только сон! – убежденно подумал Гроза. – Обыкновенный сон! И Николай Александрович сам сказал, что линии на руке могут изменяться! Брось думать о смерти – живи!»

– Чепуха, – недовольно буркнул Павел. – Терпеть не могу стихов, особенно таких.

– А какие ты можешь терпеть? – насмешливо спросила Лиза.

– Ну… не знаю, – замялся Павел. – Никакие. Мы что, пришли в этот склеп стишки декламировать?

– Нет, мы пришли сюда на урок, – спокойно сообщил Николай Александрович. – Взгляните-ка!

Он повел рукой, и все, приглядевшись, увидели, что в кресле спит Тимофей.

– Ой, Тимоша! – обрадовалась Лиза.

Кот, привыкший к вольготной дачной жизни, давно не появлялся в доме, она соскучилась и сейчас бросилась к нему, схватила, затормошила, однако Тимофей свисал из ее рук, словно толстый мохнатый мешок, и нипочем не желал просыпаться.

– Что с ним? – встревожилась Лиза.

Николай Александрович подошел, забрал кота и снова положил в кресло:

– Ничего особенного. Я погрузил Тимофея в сон. Но могу прекратить этот сон, сказав сигнальное слово. Однако ваша задача – разбудить его без этого слова. Да, разбудить окажется трудно. Но возможно. Вспомните все наши уроки. Сосредоточьтесь. Призовите на помощь всю силу вашего воображения. Не забудьте, что fortis imaginatio generat casum[60]. Лиза, начинай ты, – велел Николай Александрович. – А вы оба встаньте вот здесь, – указал он Грозе и Павлу на угол. – Вы можете смотреть на кота. Но ни взгляда на индуктора, ни слова, ни звука!