Двойной бренди, я сегодня гуляю - Мария Елифёрова

После этого Лаи стало многое понятно в землянах. Например, стыдливость, которой они окружали тему пола и собственное тело (взять хотя бы их манеру купаться в специальной одежде). И всё-таки он пребывал в столбняке. Не может же Лика хотеть от него этого? Неужели она разделяет это суеверие землян, согласно которому совокупиться с кем-то означает присвоить часть его души? Лика, которая казалась ему такой интеллигентной и воспитанной?

А если земляне действительно устроены непоправимо иначе, чем барнардцы, то что ему делать с этими отношениями?

Он вдруг вспомнил одно лицо. Она сидела в первом ряду на его лекциях по сравнительной истории Земли и Барнарды. Жизнерадостная пухленькая девочка, ещё не начала носить серьги. Фахая, вот как её звали; фамилию он забыл. После стажировки на Земле она неожиданно покончила с собой. Ходили смутные слухи, что она влюбилась в землянина, хотя как это из-за любви можно прыгнуть с моста, никто не понимал. Думали, она начиталась земной литературы, герои которой постоянно совершали такие поступки. Теперь Лаи чувствовал, что всё могло быть сложнее. И страшнее.

Бедная, бедная Фахая, подумал он. Мог ли он предвидеть, что когда-нибудь сам окажется в подобном положении?

В дверь постучали. Он вздрогнул.

– Войдите, – торопливо ответил он. Испуг смешался с облегчением: это была не Лика, а Коннолли. И хорошо, подумал он, говорить с Ликой он сейчас не в состоянии. Просто потому, что не знает, как.

– Привет, Вик, – сказал Коннолли, притворив за собой дверь. – Есть разговор.

Он был одет в земной костюм – твидовый пиджак в «ёлочку», коричневые вельветовые брюки. Как специалист, отдавший немалую дань семиотике, Лаи угадал в этом что-то вроде вызова. В сумме с этим костюмом и вчерашним пластырем на разбитом носу, начало разговора ничего хорошего не обещало.

– Да, Патрик, – прохладно отозвался Лаи, повернувшись к нему на своём пуфе. – Садись.

Коннолли проигнорировал приглашение и остался стоять, сцепив пальцы за спиной. Он не глядел на Лаи. Даже наоборот, скользил взглядом туда-сюда, лишь бы не встретиться с ним глазами. Это начинало раздражать.

– Ну? – теряя терпение, спросил Лаи. Коннолли сник. Было очевидно, что он заготовил что-то темпераментное, но демонстрация ораторского искусства сорвалась.

– Дело в Лике, – вполголоса проговорил он. – Тебе не совестно её мучать?

– Бред, – сухо сказал Лаи. – Кто тебе сказал, что я её мучаю?

– Но, ё-моё, это же видно.

Коннолли начал злиться. Он не мог сформулировать свои мысли; запыхтев, он принялся грызть ногти, потом прекратил.

– Слушай, Вик, кончай цирк. Ты заигрался. Для чего ты нацепил её бандану себе на рукав? Захотелось посмотреть, каков ты в роли Дон-Кихота?

Лаи скосил глаза на плечо. Повязка плотно облегала его руку поверх белой рубашки – мятый искусственный шёлк унылого, не-барнардского, предательского цвета.

– Тебе не кажется, что это касается только нас с Ликой?

– Ты можешь перестать говорить фразами из древних романов? Это даже не остроумно. Пойми: Лика воспринимает всё это серьёзнее, чем ты.

Лаи прикусил губу. Ведь двину же, честное слово, подумал он. Мало ему было одного раза?

– О степени серьёзности моего отношения к Лике, – взяв себя в руки, ответил он, – ты судить не уполномочен. Я не приглашал тебя в качестве эксперта.

Лицо Коннолли перекосилось. Лаи успел заметить в нём, наряду с яростью, какую-то беспомощность. Ирландец нагнулся к нему, упираясь ладонью в стол; медный вихор упал ему на лицо.

– Вик, нельзя же до такой степени маяться идеализмом. Себе-то не вешай лапшу на уши. Тебя я не виню, я прекрасно понимаю. Ну нет у вас тут на Барнарде блондинок, ты и запал на экзотику. А Лика очень даже. Разбираешься, между прочим! Но, чёрт подери, неужели ты всерьёз полагаешь, что земные девушки возбуждаются от полутораметровых мюмзиков с крысиной косичкой на лысине?

– Отлично, – сдержанно произнёс Лаи. – Значит, в довершение ко всем прочим классификациям, я ещё и мюмзик?

– Ты, в довершение ко всем классификациям, дурак, – сказал Коннолли. Кровь бросилась ему в лицо; вискам и шее было жарко, из-под волос потекли капли пота. Сгрести его за его белоснежную рубаху, провезти мордой по столу, чтобы его вздёрнутый носик расплющился в лепёшку… Коннолли шагнул к нему.

– Короче, или ты выбрасываешь из головы эту блажь насчёт Лики, или…

Он не договорил. Лаи вскочил на ноги и отпрыгнул в сторону. На мгновение пригнувшись, он выхватил из сапога чёрную трубку и стиснул её в ладони. Из трубки выскочило длинное узкое лезвие, сверкнувшее у самого лица Патрика.

Коннолли попятился. Лаи вытянул вперёд руку. Лезвие гибко покачивалось в воздухе. Кажется, высокомолекулярный углерод, отчего-то подумал Коннолли. На металл непохоже…

– Я готов за неё пять лет носить красный шнурок, – чеканя слова, выговорил Лаи. – А ты – готов за неё стать трупом?

Он смотрел на ирландца в упор своими блестящими глазами, тёмными, как перезрелые черешни. Коннолли отступил назад ещё и упёрся спиной в стену.

– Извини, – хрипло ответил он. – Ни слова больше. Мир?

Лаи опустил меч. Почти неуловимым движением он сложил клинок и убрал его назад в голенище.

– Ты её любишь? – тихо спросил он. Коннолли стоял у стены, опустив руки.

– Я за неё беспокоюсь.

– Я спрашиваю не об этом. Ты её любишь, как бывает у землян? В этом смысле? Ты делал с ней то, что делают в ваших фильмах?

– Ни разу, – рот Коннолли растянулся в неуклюжей ухмылке. – Можешь быть спокоен.

– Но ты хочешь этого? Ты что-то чувствуешь? Что чувствуют земляне в таких случаях?

– Не знаю, – сказал Коннолли.

Он прошёл мимо Лаи к столу и сел на пуф. Его взгляд был направлен в пол.

– Не знаю я. Сам никак не разберусь.

– Бедный, – Лаи приблизился к нему и обнял его за плечи. – Бренди будешь?

Ещё не разлепляя глаз, Коннолли определил: болит голова. Болела она как-то особенно погано, колючей, холодной болью, как будто изнутри черепа в виски и глазницы тыкалась острая ледяная сосулька. Мучила жажда; язык казался распухшим и войлочным, что же до привкуса во рту – аналогий было лучше не подбирать. Он открыл глаза. По ним полоснул утренний свет, пропущенный через дымчатую атмосферу Барнарды и тем не менее невыносимый. Так, он лежит на полу на спине, задрав ноги на кровать. Спина одеревенела и болит, словно он таскал мешки. Судя по всему, он в номере у Лаи. В котором часу они заснули, Коннолли вспомнить не мог.

Он со стоном напрягся и приподнялся на локтях. Чужие, непослушные ноги соскользнули на пол. Приняв наконец сидячее положение, он сумел разглядеть Лаи: барнардец лежал на кровати вниз лицом, не сняв сапог, рука и голова свесились с края постели, и локон чести подметал пол. Коннолли подполз к нему и потряс за плечо.