Орлы и ангелы - Юли Цее

Оставаясь снаружи, во внешнем мире, и борясь с чем-то, разыгрывающимся в ее голове, с чем-то, чего я даже толком не понимал, я стремился сейчас лишь к одному: бодрствовать, не сойти с ума самому, продержаться с нею всю ночь до рассвета и не потерять при этом надежду на то, что завтра все-таки наступит. Продержаться мне помог кокс, который я вновь и вновь таскал из ее холодильника. Кокс — и ненависть.

Твоя Джесси…

Голос у Клары срывается. По-моему, она первый раз назвала ее Джесси, а не Тусси или еще как-нибудь в том же роде.

Говори громче, подсказываю, я глухой.

Совершенно ясно, что громче у нее не получится, мне просто хочется ее помучить.

Твоя Джесси, говорит она, возможно, была не такая уж сумасшедшая.

А выстрелить себе в ухо, говорю, это что, нормально?

В некоторых ситуациях, пожалуй, говорит Клара.

Внезапно она открывает глаза, она встряхивается, качаясь, как верблюд, слишком долго простоявший на коленях. Ее суставы хрустят целой очередью звуков, различающихся по высоте и силе. Сейчас она по-настоящему бледна; загар — только тонкий слой грязи на поверхности кожи. Дышит она, как будто за ней гонятся, пот на лице вполне мог бы оказаться и кислотой, от него на лбу, на щеках и над верхней губой остаются красные пятна. Я тоже встаю, после долгого сидения на каменном полу у меня ноют кости. Улица совершенно пуста, зной вытаскивает застоявшиеся запахи отовсюду: пахнет испражнениями, бензином и помойкой. Я вижу куницу, перебегающую через дорогу прямо под колесами.

Макс!

Она хватает меня за руку. Она валится, я удерживаю ее за волосы, оттянув их к затылку. Что-то в ее животе урчит, этот звук напоминает мне о конторском фонтанчике питьевой воды с большим прозрачным резервуаром и колонкой бумажных стаканчиков. Когда наполняешь стаканчик доверху, из глубины поднимается газовый пузырек, похожий на прозрачную медузу. Клара открывает рот, срыгивает водой, чистой, как из только что купленной бутылки.

Макс, помоги мне, говорит она, помоги мне.

Беру ее руку в свою и гляжу на часы у нее на запястье.

Через два-три часа стемнеет, говорю.

Да, говорит, пожалуйста, выключи свет.

А до тех пор мы останемся здесь, говорю я.

Опять укладываю ее на каменный пол, еще ближе к входной двери. Из правого уголка ее рта вытекает немного белой слюны.

Наверное, было бы лучше каждый раз после того, как я к ней прикоснусь, мыть руки.

Ты кричал, говорит Клара.

Гамак отчаянно раскачивается, судя по всему, я бился, а может, и бьюсь, а может, еще и кричу.

Лежи на месте, говорит Клара.

Обхватывает меня обеими руками и таким образом останавливает гамак. Прижимаюсь лбом к ее грудине, кость в кость, мы с ней больше похожи на связку хвороста, чем на мужчину и женщину из плоти и крови. Ее подбородок лежит у меня на макушке.

Своими кивками, говорю, ты размозжишь мне череп.

Спокойней, говорит, вовсе я не киваю. Ну, что там у тебя?

Приснилось, говорю.

Или мне все еще снится, во всяком случае, наполовину я сплю, поскольку я слышу какой-то скулеж и удивляюсь: что это с Кларой? — а потом соображаю, что скулю-то я сам, и останавливаю процесс, переставая дышать. Клара присела на корточки около гамака.

Что приснилось, спрашивает она.

Шорохи, отвечаю, образы. Я решил, что это вечность. Кошмар.

Я почти не контролирую собственный речевой центр. В комнате темно, полумесяц луны аккуратно вписывается в один из оконных квадратиков, и я спрашиваю себя, с какой стати сплю, если сейчас ночь. Значит, сам виноват в том, что снятся кошмары. Мои пальцы шарят у Клары под футболкой, живот у нее твердый, не за что ухватиться и подержаться, не говоря уж о том, чтобы задержаться. Грудей ее я касаться не хочу, как вспомню их, косые и торчливые, меня разбирают смех и отвращение. Я сдаюсь. Все равно она сейчас встанет на ноги.

Я на запах чую, когда у тебя встает, говорит она. Залупается и воняет. Чую прямо отсюда.

Я импотент, говорю.

Принимаешь желаемое за действительное, отвечает Клара. Ладно, спи дальше.

И, как это ни странно, я и впрямь чувствую усталость, причем здоровую — такую, какую испытываешь в предвкушении сна после рабочего дня; может, я забыл нюхнуть вечером или продолжительность моего сна увеличилась, потому что я тренируюсь, отвоевывая у бодрствования пядь за пядью, пока не настанет такое время, когда я сумею просыпаться лишь на пять минут в сутки. А следующим этапом станет смерть.

Ставлю одну ногу на пол и начинаю слегка раскачиваться. Клара не легла; я вижу, как она, похожая на привидение, стоит во дворе под каштаном; не знаю, что она там делает, да и она сама наверняка тоже не знает. Каштан шелестит листвой. Или, возможно, вышел на охоту к каменному колодцу жирный ежик и, чавкая, поедает не защищенных раковиной улиток.

За металлической сеткой заборов бесятся злые псы, их лай разносится на всю округу, делая разговор невозможным, даже если бы нам вздумалось его завести. Они облаивают Жака Ширака, который идет, даже не поворачивая головы в их сторону, равнодушный и важный, как аристократ. Или как мертвец. Клара преисполнена безумной решимости, она рвется вперед, а я следую беспрекословно. Перед вылазкой я по ее собственной просьбе мобилизовал ее последние силы порцией порошка, разумеется еще не зная, на что потребуется эта энергия. Да мне и все равно, я по-прежнему чувствую себя, как это ни странно, сильным и бодрым, поэтому любая авантюра мне по плечу. Сзади она смотрится по-настоящему здорово: волосы заплетены в длинную косу, брюки слишком просторные, они висят на бедрах, а из-под пояса выбивается полосатый край позаимствованных у меня мужских трусов. Пока мой порошок играет у нее в крови, она перемещается собранно и плавно, как косяк рыбы. Вот только не оборачивалась бы — и ее вполне можно принять за хорошенькую искательницу приключений из любой дерьмовой столицы. Но ее лицо разрушает эту картину: не гладкое и невинное, а потертое и плохо повешенное между ушами.

На одном из перекрестков мы прижимаемся к холодному камню безымянной садовой ограды высотою в рост человека и ждем, пока не затихнет собачий лай.

Ты здесь уже бывал, спрашивает она.

Эти места, отвечаю, даже не входят в общегородскую нумерацию округов. Ты уверена, что мы еще не в Словакии?

А мне наплевать, говорит, это должно быть где-то здесь, к северу от города.

На ремешке диктофона скапливается пот; строго говоря, мне не понятно, почему таскать эту штуку приходится именно мне, причем повсюду, как, будь я почечным больным, портативную «искусственную почку». Жак Ширак тычется мне в бок сухим носом, и я знаю, что он этим хочет сказать. А не пора ли всю эту херню заканчивать? Вот что.