Том 8. Рассказы, очерки, фельетоны, статьи, выступления - Михаил Шолохов

И еще одной из причин снижения ценности художественного произведения является та система присуждения литературных премий, которая существует, к сожалению, и поныне. Об этом подробно говорил здесь т. Овечкин, и мне приходится добавить несколько слов. Прошу прощения, но, ей-богу, деление художественных произведений на первую, вторую и третью степень напоминает мне прейскурант: первый сорт, второй и третий сорт.

Ну, а то, что не вошло в прейскурант? Какое наименование дадим тому количеству произведений, которые не удостоены премии? Это что, отходы ширпотреба? Получается нелепо, обидно и горько, и никуда эта система поощрения не годится, особенно если принять во внимание то обстоятельство, что многие из хороших книг не премированы — талантливые, умные книги, — и они иногда читаются больше, нежели книги, отмеченные премией.

К примеру, бывает и так. Написал писатель посредственную книгу — он и не рассчитывал на успех, трезво рассчитывая на свои возможности. Он считал, что следующая книга будет лучше. И вдруг получает вторую премию. Так нет бы по совести сказать: «Братцы, что вы делаете? Не давайте премию, книга моя недостойна ее». Шалите, таких простаков не было еще! Берет писатель премию, а спустя немного времени начинает думать, что не только он сам недооценил себя, но и другие, кто присуждает премии, и что книга его смело могла пойти не на вторую, а на первую премию.

Так в оценках мы и писателей и читателей портим.

Не берусь съезду предлагать что-нибудь определенное по этому поводу. Но ясно одно — что мы обязаны ходатайствовать перед правительством о коренном пересмотре системы присуждения премий работникам искусства и литературы, потому что так дальше продолжаться не может.

При такой системе, если она сохранится, мы сами разучимся отличать золото от меди, а окончательно дезориентированный читатель будет настораживаться, увидев книгу очередного лауреата.

Высокая награда не может даваться легко и даваться походя, иначе она перестанет быть высокой.

Подумайте, что будет через десять — пятнадцать лет с некоторыми талантливыми представителями искусства и литературы, если утвердится существующее положение о премировании. Женщину, которую мы все любим за ее яркий и светлый талант (я говорю об Алле Константиновне Тарасовой), станут водить под руки, так как самостоятельно она ходить не сможет, будучи обремененной непомерной тяжестью медалей, которые она получила и еще получит. Я уже не говорю о т. Симонове. Он смело будет давать на-гора́ по одной пьесе, одной поэме, по одному роману, не считая таких мелочей, как стихи, очерки и т. д. Стало быть, три медали в год ему обеспечены. Сейчас Симонов ходит по залам съезда бравой походкой молодого хозяина литературы, а через пятнадцать лет его, как неумеренно вкусившего славы, будут не водить, а возить в коляске.

Ведь это же ужасно!

Уже сейчас многие медалисты внушают к себе если не восторг, то некоторый трепет. А что будет дальше?

На днях я увидел человека в штатском — вся грудь в золоте и медалях. Батюшки, думаю, неужели воскрес Иван Поддубный? Пригляделся — фигура не борцовская: оказывается, это не то кинорежиссер, не то кинооператор. Вот тут и разберись, что к чему. Нет, товарищи писатели, давайте лучше блистать книгами, а не медалями.

Медаль — это дело наживное, а книга — выстраданное.

Только большая и глубокая тревога за литературу заставляет говорить товарищам по оружию иногда неприятные вещи.

Со свойственной скромностью и по неписанной обязанности докладчик К. Симонов умолчал о себе. Разрешите мне восполнить этот пробел.

Здесь не время и не место заниматься разбором отдельных его произведений. Хочется сказать о всей совокупности его творчества.

К. Симонов отнюдь не новобранец в литературе, а достаточно пожилой и опытный боец. Написал он тоже достаточно много и во всех жанрах, которые свойственны литературе. Но когда я перечитываю его произведения, меня не покидает ощущение того, что писал он, стремясь к одному — лишь бы вытянуть на четверку, а то и на тройку с плюсом. А ведь он, бесспорно, талантливый писатель, и его нежелание (о неумении тут не может быть и речи) отдать произведению всего себя, целиком, заставляет тревожно задумываться. Чему могут научиться у Симонова молодые писатели? Разве только скорописи да совершенно не обязательному для писателя умению дипломатического маневрирования. Для большого писателя этих способностей, прямо скажу, маловато. Особую тревогу вызывает его последняя книга: с виду все гладко, все на месте, а дочитаешь до конца — и создается такое впечатление, как будто тебя, голодного, пригласили на званый обед и угостили тюрей, и то не досыта. И досадно тебе, и голодно, и в душе проклинаешь скрягу хозяина.

Не первый год пишет т. Симонов. Пора уже ему оглянуться на пройденный им писательский путь и подумать о том, что наступит час, когда найдется некий мудрец и зрячий мальчик, который, указывая на т. Симонова, скажет: «А король-то голый!» Неохота нам, Константин Михайлович, будет смотреть на твою наготу, а поэтому, не обижаясь, прими наш дружеский совет: одевайся поскорее поплотнее, да одежку выбирай такую, чтобы ей век износу не было!

По старой дружбе не могу не помянуть здесь И. Г. Эренбурга. Не подумайте, что я снова собираюсь спорить по творческим вопросам, упаси бог! Хорошо спорить с тем, кто яростно обороняется, а он на малейшее критическое замечание обижается и заявляет, что ему после критики не хочется писать. Что же это за спор, когда чуть тронешь противника, а он уже ссылается на возраст и будит к себе жалость? Нет, у нас лежачего не бьют. Пусть лучше Эренбург пишет… Он делает большое и нужное дело, активно участвуя в нашей общей борьбе за мир. Но ведь критикуем мы его не как борца за мир, а как писателя, а это — наше право. Вот, в частности, он обиделся на Симонова за его статью об «Оттепели». Зря обиделся, потому что, не вырвись Симонов вперед со своей статьей, другой критик по-иному сказал бы об «Оттепели». Симонов, по сути, спас Эренбурга от резкой критики. И все-таки Эренбург обижается. Объяснить это можно, пожалуй, только той «обостренной чувствительностью», которой Эренбург наделил всех писателей в своей недавней речи на съезде.

Но нам особенно беспокоиться по поводу перепалки между Эренбургом и Симоновым не стоит. Они как-нибудь помирятся.

Единственный вопрос хотелось бы мне задать т. Эренбургу. В своем выступлении он сказал: «Если я смогу еще написать новую книгу, то постараюсь, чтобы она была шагом вперед от моей последней книги» — то есть от «Оттепели». По сравнению с «Бурей» и «Девятым валом» «Оттепель», бесспорно, представляет шаг назад. Теперь Эренбург обещает сделать шаг вперед. Не знаю, как эти танцевальные па называются на другом языке, а на русском это звучит: «топтание на месте». Мало же утешительного вы нам наобещали, уважаемый Илья Григорьевич!

О нас, советских писателях, злобствующие враги за рубежом говорят, будто бы пишем мы по указке партии. Дело обстоит несколько иначе: каждый из нас пишет по указке своего сердца, а сердца наши принадлежат партии и родному народу, которым мы служим своим искусством.