Клуб Элвиса Пресли - Андрей Тавров

Да! кричит Эрик, да!

Эрик, зовет бледная и разрумянившаяся Марина. Сейчас! Сейчас! Она лезет в сумку, копается там и начинает подкрашивать губы.

Да, Марина, да! хрипит Эрик. Да, Марина!

Значит, говорит Лева, значит мы все тут – Цсбе? Так, что ли, Савва?

Выходит так, говорит Савва. – Выходит, что мы тот, кого мы тут ждали. Выходит, что мы дождались того, кого ждали.

– В каждом из нас все остальные восемь, – взмывает голосом Эрик, – а все вместе мы – один Цсбе. И в каждом из нас – весь остальной мир тоже, и весь остальной мир это каждый из нас. А все вместе вдевятером мы одно – Цсбе, как тридцать птиц составляли одного Симурга.

Помните, говорит Воротников, зачем? Зачем мы тут его ждали, помните?

Мы его ждали, говорит Витя, потому что он должен был сказать людям то, что они еще не расслышали от Христа и Будды, и что они теперь должны обязательно расслышать, чтобы новая жизнь распространилась на людей, осьминогов и деревья. И чтобы люди, услышав, перестали истреблять друг друга и черепах, и птиц, и родники.

Но если мы – Он, говорит Воротников, то что же дальше?

Значит, говорит Офелия, теперь мы Его нашли. Мы его встретили. И мы не зря сюда поднимались и ждали. Он пришел. А значит, это мы должны сказать людям. Чего мы им можем сказать, говорит Лева, ну, чего? А то, чего они не расслышали, а мы поняли, говорит Офелия. Что Бог живет в нас, когда мы его любим и плачет в нас, когда нам больно. Что он и есть мы. И что это счастье, которое никому не разрушить. Но что тут нового, говорит Лева, что тут нового, подумай сама. Мы новые, говорит Офелия. И всегда были новые, только не знали, и ты, Лева, только попробуй не поверить про нас, только попробуй, хоть ты и хромой, Офелия всхлипывает. Простите меня, дядя, говорит она Воротникову, я тогда все наврала, и меня никто не похищал, а я хотела в Париж. Она плачет и лицо у нее как перламутровая ракушка, заброшенная в бесконечную степь при знойном ветре. Простите меня, пожалуйста.

Конечно, говорит Лева, не плачь, Офелия. Мы же теперь не просто так, а мы все – одно, как мы можем теперь быть поврозь друг с другом и с остальными людьми, и горами, и рыбами?

Как мы стали Цсбе, так и все остальные поймут, что они тоже Цсбе, – говорит Офелия. – Что Бог в них плачет и в них воскресает, и что ему надо помочь придти, иначе мы так и просидим и не поймем, что он уже пришел, и он уже в нас.

Знаете, у меня внутри свет гуляет, говорит Марина, живой.

Так, значит, он все-таки пришел, говорит Медея, а я думала, он никогда не придет, и мы все тут померзнем и, наверное, умрем. И что Кукольник окажется прав.

Нет, говорит Эрик и гладит Медею по голове. Кукольник прав только частично. Кукольник прав для тех, для кого он прав, а не для нас, потому что у нас теперь другая правда. Когда мы придем вниз, Медея, я подарю тебе сверкающую золотом и перламутром куклу из японского театра, и ты сама все поймешь, что там никого нет, и поэтому ее ведут три кукловода. И ты поймешь, что нет правды и нет неправды, если есть только Цсбе и только его общая, как любовь, жизнь для всех.

Амигос, говорит Офелия, амигос! Сегодняшний день я не забуду.

Я знаю, говорит Лева, я знаю, почему я не умер, хотя много раз старался, это потому что смерти нет, а есть только это… это… как это?…

Витя с Саввой уже ходили среди лагеря и собирали вещи. Николай поднял к небу свою трубу, напружинил губы и сильно дунул. Кружившиеся высоко орлы, которым Николай был виден вместе с его наростами и ресницами, отозвались клекотом. Крл-лл, сказали они Николаю из высоты, крллл!

А Витя сказал, валим отсюда. Так сказал Витя.

А другой говорит, сейчас еще доскажу. Так сказал другой. Да, примерно так.

Осторожней, сказала Офелия, осторожнее, профессор, тут запросто можно шею свернуть к чертям собачим.

Они шли вниз, через снег с грязью, в солнце и дожде, поддерживая и храня друг друга, как иногда это умеют делать люди. Путь был не близкий, и, скорее всего, никто не знал, где он начинался и куда вел, петляя через склоны и уступы, стволы и обрывы, мешаясь с блеском ручья, криком птицы и исчезая в головокружительной глубине ущелья.

Кто бы это ни спел, он спел. Или пробормотал, а, значит, пробормотал. В общем, воспользовался словами, чудак. Такое он спел, слушайте:

Говорят, что это гатха бодхисаттвы Шань Хуэя. Но это неважно, как это называется. И неважно, что это значит. Вообще, ничего не важно. Помолчим, да. Просто да. Просто молча. А потом поймем на зеленой траве или в шатком вагоне, что. Что говорит гатха. Я трактовать не берусь, я трактовать не буду, бесполезно, пробовал. Пусть на гатху отзовется дерево, что ли, скажем, клен. Или собака, скажем, Джек. Или кто-то другой, скажем, другой.

Бог безрук, говорит другой, как и слово, как и небо. Наше сознание держит нами мотыгу, используя форму человеческого тела, как Ван Гог в его ночном пейзаже со звездами использует форму тела, чтобы понять про звезды. Вторая строчка говорит о том, что у человека есть сознание (водяной буйвол), которое и направляет его ноги во время ходьбы (везет его).

Человек – тут вместо слова человек всегда хочется сказать такой-то, например, Хаба, или Сэм, или Офелия, потому что все обобщения неправомерны, вы это знаете лучше меня, да, все обобщения не могут быть травой, кротом или рыбаком. Ни чайкой, ни плакучей ивой, ни застывшей на берегу глыбой базальта. Все обобщения не могут быть также вами или мной, или градом, или вашим выдохом в семь часов пятнадцать минут и вдохом в семь часов пятнадцать минут и три секунды. Но Хаба, и мы с вами идем через мост жизни, вступая на него и в этот момент получая в свое тело что-то такое, чего, может быть, намного меньше в траве или базальте, а у вас или у Хабы намного больше. А пройдя через мост жизни, вы то, чего у вас так много в теле, больше, чем в камне или в озере, отдаете, потому что оно в этот момент покидает ваше тело. Это третья строка гатхи.

А в четвертой говорится или читается, что тело, ваше, или Хабы, или ваших родителей подвержено постоянным изменениям – оно течет, в отличие от воды, чья сущностная природа непреложна и никогда не меняется.

Это трактовка гатхи другим.

Но лучше всего ее трактует дерево, шелестящее листьями на холме или звездное небо, которое, как бы это сказать? ну, да все равно не скажешь напрямую, а можно попробовать сказать про звездное небо так:

Знаете, не люблю я гладкие фразы. Что-то в них неправильно. Как и в слишком ухоженных лицах. Чего-то там не хватает. Жизни, что ли. Но все остальные их очень даже любят и ценят. Гладкие фразы, как и лица, убаюкивают и создают впечатление опоры и успокоительной причастности к общепринятой норме. Поэтому их и любят, забывая, что течет тело, а не вода. Поэтому однажды решаешься и выпадаешь (иногда мордой в асфальт) из сообщества всех остальных. Глотаешь соль с разбитых губ, и на первый взгляд ничего от этого не выигрываешь. И на второй тоже. Чтобы понять, что же ты тут выиграл, надо закрыть глаза. И потом открыть их снова – но уже не снаружи, а изнутри.