Монах - Антонен Арто

Едва его сладострастие было удовлетворено, он пришел в ужас от самого себя и тех гнусных средств, которыми воспользовался; даже избыток собственного любострастного пыла теперь вызывал у него тошноту, а тайный голос говорил ему, насколько непростительно преступление, которое он только что совершил. Он резко поднялся. Та, к которой некогда толкал его чрезмерный аппетит, вызывала в нем только чувства отвращения и ярости. Несчастная лишилась чувств раньше, чем ее бесчестие завершилось; она вернулась к жизни, чтобы убедиться, насколько ее несчастье непоправимо. Она лежала на земле в немом отчаянии; слезы, не переставая, медленно катились по щекам, и изредка ее грудь сотрясалась рыданиями. Подавленная горем, она некоторое время находилась в этом состоянии одуряющей инертности. Наконец она с трудом поднялась и, дотащившись до двери на подгибающихся ногах, хотела выйти из склепа.

Звук ее шагов вывел монаха из его мрачной апатии; поднявшись с могилы, на которой он сидел, подняв глаза, блуждающие по находившимся там гниющим останкам, он пошел следом за жертвой своей жестокости. Он настиг ее, схватил за руку и грубо толкнул обратно в склеп.

— Куда вы идете? — закричал он сурово. — Немедленно вернитесь.

Его свирепый вид стал для Антонии новым ударом.

— Что еще вам надо? — тихо спросила она. — Разве вам недостаточно моего падения? Разве я не потеряна, не потеряна навсегда? Ваша жестокость не удовлетворена? Или я еще не дошла до конца своих мук? Дайте мне уйти, дайте мне вернуться к себе и спокойно оплакивать свое несчастье и свой стыд!

— Вернуться к себе? — повторил монах с жестокой и презрительной иронией; и вдруг в нем поднялась ярость: — Что? Для того, чтобы вы рассказали обо мне всем, рассказали как о лицемере, предателе и соблазнителе; чтобы вы представили меня как чудовище жестокости, распутства, вероломства! Нет! Нет! Нет! Я понимаю всю серьезность своей вины, и ваши жалобы будут слишком справедливыми, а моя вина — слишком очевидной. Вы не выйдете отсюда, чтобы рассказать в Мадриде, что я злодей, ибо на моей совести преступления, которые отнимают у меня надежду на милосердие Господа! Несчастная! Вы теперь приговорены, обречены оставаться здесь, со мной, среди этих открытых могил, этих мрачных призраков, этих отвратительных гниющих тел! Да, вы останетесь здесь и будете свидетелем моих мук. Вы увидите, что такое быть добычей ужасов отчаяния и умирать среди богохульства и проклятий! И кому я обязан всеми этими бедами? Кто увлек меня к преступлениям, одно воспоминание о которых вызывает отвращение в моем сердце? Роковая обольстительница, не твоя ли красота? Не твоя ли вина, что я скатился к подлости? Не ты ли сделала из меня клятвопреступника, соблазнителя, убийцу? И даже сейчас, в эту минуту, этот ангельский взгляд не запрещает ли мне верить в милосердие Господа? О! Когда я окажусь перед его судом, одного этого взгляда будет достаточно, чтобы меня приговорить! Вы скажете моему Судье, что вы были счастливы, пока я вас не увидел, что вы были невинны, пока я вас не осквернил! Вы придете со слезами на глазах, мертвенно бледная, поднимете руки, умоляя точно так же, как вы просили пощады, в которой я вам отказал! Увы, я не сомневаюсь больше в своей вечной гибели! Увы, тень вашей матери явилась, чтобы кинуть меня туда, где демоны, пламя, фурии и вечные муки, и именно вы обвините меня, вы станете причиной моей бесконечной агонии, вы, несчастная, вы! Вы!

Он кидал эти слова гремящим голосом, сжав руку Антонии так, что едва не сломал ее, и одновременно топал ногами с яростью, граничащей с безумием.

Думая, что он потерял рассудок, Антония, испуганная, упала на колени. Она протянула к нему руки, умоляя, но голос изменил ей, и она не смогла издать ни звука. Наконец с трудом выдохнула:

— Пощады! Пощады!

— Тихо! — крикнул настоятель куда-то в сторону.

Он бросился на землю. Затем, вскочив, стал с диким видом ходить по склепу взад и вперед. Она, дрожа, издали следила за ним. Ее глаза от ужаса готовы были выскочить из орбит. Казалось, он задумал какую-то страшную месть, и она подумала, что пришел ее последний час. Но она думала о нем хуже, чем он был в действительности. Желания, которые толкнули его на преступление, не оставили следа в его душе, и за все золото Индии он не решился бы снова попытаться овладеть ею. Все его существо восставало против этой мысли, и он готов был на все, что угодно, лишь бы стереть из памяти недавнюю сцену. По мере того как угасала его дьявольская ярость, он почувствовал, что в нем пробивается жалость, и ему захотелось сказать Антонии что-нибудь утешительное, но он не знал, что именно, и продолжал просто смотреть на нее с чувством мрачного оцепенения. Она, оказавшись в такой безвыходной ситуации, так глубоко погрузилась в свое горе, что, казалось, не во власти человека было вывести ее из этого состояния. Что мог он сделать для нее? Из-за него она потеряла душевный покой, ее счастье было непоправимо разрушено, она была отделена от общества живых, и он никогда бы не осмелился вернуть ее обратно. Он понимал, что, если она вернется в мир, совершенное им злодеяние будет раскрыто и ему не удастся избежать наказания; сознание собственных преступлений тяготило его, а смерть представлялась ему ужасней вдвойне. Даже если он возвратит Антонию в мир и сумеет избежать предательства, какая жалкая участь ждет ее! Она не сможет выгодно устроиться, будет вечно нести свой позор и будет обречена на несчастья и одиночество до конца своих дней. При таком выборе он принял решение, гораздо более ужасное для нее, но которое, по крайней мере, гарантировало его безопасность: ее должны были продолжать считать мертвой; он будет держать ее пленницей в этой мрачной тюрьме, где, конечно, будет навещать ее каждый день, приносить ей еду и плакать вместе с ней. Это несправедливо и жестоко, но другого средства помешать Антонии обнародовать ее собственный позор у него не было; если он ее отпустит, он не сможет рассчитывать на ее молчание: он слишком жестоко ее оскорбил, чтобы надеяться на прощение. Впрочем, само ее появление после «смерти» вызовет всеобщее любопытство, и сила ее страданий помешает ей скрыть причину. Итак, он решил окончательно оставить ее пленницей в этом склепе.

Он подошел к ней, несколько смущенный, и поднял ее с земли. Взяв ее руку, он почувствовал, как та дрожит, и тотчас выпустил ее, как если бы коснулся змеи. Казалось, природа отступила перед этим прикосновением; его одновременно и притягивало к ней, и отталкивало, и он был не в состоянии дать себе отчет ни в одном из этих чувств. В ее взгляде было нечто, что пронизывало его ужасом, и хотя его разум еще не оценил этого, в его душе уже открывалась бездонная глубина его преступления. Прерывающимся голосом, но с такой мягкостью, какую он только смог ему придать, так тихо, что его едва было слышно, глядя в сторону, он попытался утешить ее в несчастье, которое уже нельзя было исправить; он уверял ее в искренности своего раскаяния, в том, что он с радостью бы оплатил каплями своей крови каждую слезинку, пролитую ею. Убитая горем, заплаканная, Антония слушала его в немом отчаянии, но когда он объявил, что она останется в склепе, среди этого смрада и мерзости, где сама смерть кажется гораздо привлекательнее, она внезапно словно очнулась. Влачить жалкую жизнь в тесной отвратительной камере, где единственным свидетелем этого существования будет собственный похититель; находиться в постоянном окружении трупов и вдыхать воздух, зараженный их разложением, никогда больше не видеть света, не вдыхать чистого воздуха, — эта мысль так ужасно поразила ее рассудок, и отчаянье, которое она испытала, было таким сильным, что она дала монаху возможность восторжествовать. Она снова упала на колени и стала просить о милости в самых трогательных и настойчивых выражениях; она обещала, что, если он отпустит ее на свободу, она скроет от всех насилие, которому подверглась, и объяснит свое возвращение такими причинами, которые ему покажутся подходящими, а для того, чтобы на него не пало ни малейшего подозрения, она согласна немедленно покинуть Мадрид. Ее просьбы были такими горячими, что произвели на настоятеля именно такое впечатление, которого она желала. Он подумал, что поскольку она больше не вызывает у него желания, не имеет смысла держать ее взаперти, как он вначале хотел: это только бессмысленно увеличит величину страданий, которые она переносит из-за него, и если она будет верна своему слову, то будет ли она в тюрьме или на свободе, ему нечего будет бояться ни за свою жизнь, ни за свою репутацию; с другой стороны, он побаивался, что в своем горе Антония сделает это, сама того не желая, или что ее крайняя простота и неспособность лукавить позволят кому-нибудь достаточно ловкому проникнуть в ее тайну. Какими бы обоснованными не были его опасения, сочувствие и искреннее желание загладить свою вину, насколько это возможно, тоже склоняли его к тому, чтобы уступить мольбам несчастной мученицы. Единственное, что его еще удерживало, это сложность объяснения непредвиденного возвращения Антонии к жизни после ее предполагаемой смерти и публичного погребения. Он перебирал в уме различные возможности обойти эти препятствия, когда услыхал торопливые шаги: дверь склепа открылась, и к нему подбежала Матильда, испуганная, растерянная и не пытающаяся даже это скрывать.