Краеугольный камень - Александр Сергеевич Донских

душа, наконец растворяется в океане Брахмана – душе мира, душе Вселенной. И вечно пребывает в состоянии умиротворения и блаженства. Отныне тебе ничего не надо, совсем ничего, ни духовного, ни материального, ни любви, ни ненависти, страсти на веки вечные покинули тебя, карма окончательно отвалилась налипшей за всю жизнь шелухой, пылью, грязью, отмершей кожей. Каково, братья? Молчите: вижу, удивлены, а может быть, и очарованы. Если говорить о Будде, сначала – князе, потом – отшельнике, страннике и, наконец, – Просветлённом, то мы считали его тем же хиппарём, нашенским парнем, другом, товарищем, соратником. Но самым умным, самым душевным и сердечным среди нас. Он ничего не навязывал и со страниц древних манускриптов говорил с нами на равных, по-свойски, без занудства и занозистости многознайки. «Не принимайте моё учение просто из веры или из уважения ко мне, – говорил он. – Подобно тому, как купец на базаре при покупке золота проверяет его, нагревает, плавит, режет, чтобы убедиться в его подлинности, так же проверяйте и моё учение. И только убедившись в его истинности, принимайте его». Познавай самого себя, – вот, по существу, и все требования к верующему в Будду. Когда же глубоко познаешь себя и мир, то сумеешь сам остановить свои страдания, избавиться от привязанностей, а они тянут тебя вниз, в суету мирскую. И после чреды перерождений и блужданий получишь в итоге высшую награду – нирвану, покой вечный без чувств и желаний. И сам станешь буддой. Правда, мужики, завлекательно?

Сергей невесело, покривлёнными губами улыбнулся, ответа не ждал:

– Но для нашей диковинной русской души, братья мои, всечасно отягощённой грусть-печалями и неотвязными думами, и не только и не столько о себе, любимом, но и о многом чём ещё в этом капризном и злокозненном мире, нет, понял я через годы, нет и нет для неё, для нашей отзывчивой и совестливой русской души, лёгких, тем более игривых, в какой-нибудь многоцветной сказочности дорог и путей, хоть к счастью, хоть к лиху не вели бы они человека. Что говорить, жил-поживал я тогда, говоря словечками одной деревенской песенки, забавляючись, игривисто да кучерявисто. Перебирал в руках наливные яблочки жизни, кушал их в наслаждении, делился с кем хотел. Однако!.. Что называется – скажи-ка, брат Петруня! – недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Нежданно-негаданно заворотило на одном из крутых поворотов мою оглоблю на птице тройке и – понёсся я куда-то вниз, в тартарары. Ткнуло меня моим святым рылом в действительную, человеческую, как она есть, жизнь. И я очухался. Осмотрелся дикошаро и заскулил щенком: где я, что со мной, почему так, а не иначе вышло?

Сергей замолчал, опустил голову, поматывал ею.

– Потом что-то страшное с тобой случилось? – спросил Афанасий Ильич с участием и даже тревогой.

– Не то слово, Афанасий.

– Сам страшным стал? Чёртом, на.

– Не то слово, многоуважаемый брат Петруня.

– Не тяни! Люблю страшные сказки, на.

Глава 50

– Что ж, получи. Хотите – верьте, хотите – нет, но однажды какая-то подслеповатая, сгорбленная старушка прямо на улице передо мной застопорилась, охнула и давай креститься и кланяться, едва на колени не повалилась передо мной. Спрашиваю: «Вы чего, бабуся?» Едва лопочет: «Лик, лик святости явлен в тебе. Господи, прости и сохрани. Но не блазнится ли, не вражьи ли козни и подвохи смутьянят мне разум? Какой лик! Всё одно что икона. Ой-ой, чего несу, неразумная, прости, Господи! Хотя и сумасбродство старушечье и грех, но спрошу всё же: может быть, скажи, ты святой? С небес спустился к нам, грешным, наставить, вразумить?» Что-то знакомое привиделось мне в её глазах, во взгляде. И не только знакомое, а что-то очень родное взблеснуло в них и поманило. Но я был с глубокого похмела – башка трещала и не мараковала ни на грамм. Взял и – дыхнул… Ну, из хулиганских побуждений, с большого ума. Чтоб, понимаете, поглумиться над ней, как посчитал, старой ведьмовкой, помешанной. Значит, дыхнул полным дыхом в её лицо водочным и табачным перегаром. Ещё, понимаю, – вонью, гнилью своей многолетней. И гаркнул: «Апостол я! Весь святой и безгрешный от пяток до маковки. Проси, бабуся, чего хочешь, – получишь, не отходя от кассы, под завязку. Денег? На, возьми». И сунул ей в карман кофтёнки комок мятых, но красненьких купюр. Денег было в две-три её пенсии. Без ложной скромности говорю: я никогда не был жадным, потому и народ возле меня всегда ошивался, пользовался моей расточительностью. «Отпущения всех грехов желаешь? – продолжаю напирать и выкаблучиваться. – Отпущаю, бабуся! Теперь твоя душа младенческая, чистенькая. Стоп: может, и саму молодость вернуть тебе? А что, возвращаю в полном объёме. Отбрасывай свой костыль, выпрямляй горб, шире разводи руками и отплясывай во всю ивановскую. Оп-оп-оп! – нахлопываю в ладоши. – Пляши, бабка! Хотя, прости, какая же ты теперь бабка, – молодуха, лебёдушка! Оп-па, оп-па, Америка, Европ-па! Апостол я или не Апостол? Апостол! Вон чего сотворил: была старая – стала молодая! Оп-па, оп-па!..» Я дёргал её за руку, втягивал в пляс и сам отплясывал чёртом. Понятно, издевался, выпендривался перед ней и перед прохожими. Куражился, падла. Она опешила, оторопела, но, щурясь выцветшими и слезящимися глазёнками, всматривалась в мои очумелые зенки. И вдруг говорит: «Бедненький мальчик. Прости меня, сыночек, старую и слепую, что смутила и взбаламутила твою и без того истрёпанную и надорванную душу. Господи, не оставь сие дитя Своими милостями!» И осеняет меня крестными знамениями своей сухонькой, дряблой ручкой. Я обомлел и обалдело смотрю на неё: «бедненький»? «мальчик»? «сыночек»? «дитя»? «истрёпанная и надорванная душа»? Что за дичь! Понимаете, не хиппаря во мне увидела, не выпивоху, не раздолбая с замашками супермена, а точнее, – придурка чёрствого, презирающего всякую тут путающуюся под ногами чернь и серость. А увидела мальчика бедненького, сыночка, дитя разглядела во мне под моей-то загримированной, выдуманной и к тому же опухшей с перепою личиной, а точнее, – образиной. Молчу и сам не знаю зачем всматриваюсь, всё пристальнее и тревожнее всматриваюсь в её лицо, в глаза. И… и… братцы, поверите ли! Неожиданно вижу в её глазах глаза мамы, бедной моей мамы. Её такие знакомые мне серенькие, всегда как-то испуганно раскосые глаза, когда смотрела на меня, расхристанного, дичавшего день ото дня. Не собирался, да вдруг шепчу: «Мама, мама, это я, твой сын. Узнала ли?» Понимаете, а старушка-то, слыша этакое, не удивилась нисколько. Сразу и бодро отвечает: «Узнала, родненький, ещё бы не узнать тебя, Серёженька. Уж сколько годов тебя нет со мной, а каждую чёрточку твою помню и