Министерство по особым делам - Натан Энгландер

– Это мой священный долг.

– Тогда за чем дело стало? Куда проще? Небольшая уступка, чтобы порадовать материнское сердце.

– Внести фамилию в список – не фокус, – согласился Фейгенблюм. – Для этого ничего не требуется.

– Правда? – спросила Лилиан. – И?

– Вписать мы можем хоть всех детей в мире, только это ничему не поможет. Этот список заверен правительством. Есть определенный порядок. Они должны одобрить каждое имя, даже если у них есть возражения или те же имена значатся у них. Но они знают: этот список у нас в открытом доступе, его может прочитать любой. Это протест. Этот список – вызов, он призывает правительство к ответу, и я этим горжусь. Наши сотрудники ведут свое расследование, действуют с правительством в тандеме, но независимо. Мы используем его ресурсы и боремся с ним, создаем свой официальный перечень.

– Значит, это их список, – сказала Лилиан. – Ну и фарс.

– Это наш список. Добиться большего пока не удалось никому. Мы обсуждаем имена, бьемся за каждого. Правительство продолжает отрицать, что держит этих людей в тюрьмах. И только благодаря тому, что мы настаиваем, жмем на них, используем обходные пути и тайные каналы – мы добились такого результата. Они вынуждены признать: мы обвиняем их в том, что эти люди сидят у них в застенках.

– Что именно они признают? Что вы их обвиняете?

– Да.

– И чего стоит это признание?

– Очень многого, – сказал Фейгенблюм. – Потому что оно – официальное.

– И это все? Все, на что способны главы еврейской общины?

– Думаете, если мы прикуем себя цепями к дверям Министерства по особым делам, нам удастся добиться большего? Агрессивная тактика, грубость, жесткий наезд – возможно, я буду доволен собой в конце рабочего дня, но что в итоге? – Фейгенблюм широко развел руки, охватывая и Лилиан, и Объединение общин, а возможно, и всех евреев, живущих в Онсе и вообще в Аргентине. Он поднял брови и внимательно посмотрел на Лилиан. – Стоит ли отрезать нос, госпожа Познань, чтоб досадить своему же лицу?

– Кадиш был прав – никакого толку, – сказала Лилиан.

– Как вас понимать? Вашего сына не нужно вносить в список?

– На одобрение? – Лилиан засмеялась. – Вы работаете с ними, Фейгенблюм. Вы следуете великой традиции еврейской дипломатии: признавать, что катастрофа надвигается, только когда уже ничего поделать нельзя.

– Ваше обвинение смехотворно.

– Зато потом вы воздвигнете высоченный мемориал. Потом призовете великую еврейскую армию умельцев махать после драки кулаками и начнете яростную битву за то, как эту трагедию увековечить.

– У вас разгулялась фантазия.

– Вы будете иметь дело с теми же самыми чиновниками, – сказала Лилиан. – Будете храбро сражаться с ними за то, чтобы внести в список убитых евреев на памятнике еще несколько фамилий. – Лилиан стиснула зубы. – Мне нужно совсем немного, Фейгенблюм, – чтобы мой сын, Пато, вернулся домой живым. А не попал в Музей пропавших евреев.

– Как вы смеете! – возопил он. – Ходатайствуя за пропавших, я рискую жизнью, подставляю под удар семью.

Лилиан покачала головой.

– Я по вашим глазам вижу, как вы будете скорбеть.

– Вы не в своем уме.

– А вы – еще хуже их. – Ей хотелось уязвить Фейгенблюма побольнее, ведь он – предатель из предателей!

– Вы эгоистка! – Фейгенблюм, забыв о вежливости, схватил Лилиан за руку. – Знаете, сколько матерей приходят сюда, и все они ведут себя так, словно их ребенок – единственный? – Фейгенблюм вздохнул и взял себя в руки. Разгладил лацканы ладно скроенного костюма, поправил воротник, узел галстука. Подтянул манжеты – при этом сверкнули запонки, – осторожно провел руками по волосам, стараясь не повредить идеальный пробор. – На нас наслали чуму, – сказал он. – И нашей общине досталось больше, чем другим.

– Вы что, думаете меня этим удивить? У меня пропал сын. И я знаю: когда в воздухе пахнет смертью, евреи чувствуют опасность раньше, потому что им она грозит сильнее.

– В моем – высоком – положении я могу посмотреть на все несколько иначе. Мне многое известно. И я уверен – будь вы ответственны не только за одного сына, вы бы так со мной не разговаривали.

– Если бы пропал ваш сын, вы бы и впрямь постарались его освободить, в это я верю. Своего сына вы вернули бы в тот же день, разве нет, Фейгенблюм? Есть то, что положено всем. А есть нечто, что вы приберегаете для него.

– Сказать по правде, не знаю, пока, не дай бог, конечно, такое не случится… Но сейчас все ресурсы – поровну.

– Переступите через себя, Фейгенблюм. Хлопочите так, как если бы Пато был вашим сыном.

– Я добьюсь, чтобы его имя попало в список. Несмотря на ваш сегодняшний визит.

– Вы слабак, – сказала Лилиан. – Вы хотите руководить евреями, а враги тем временем забирают наших детей, и все, на что вы способны, – составить неполный список. Вы говорили о чуме, Фейгенблюм? В Египте они забрали еврейских детей – помните, чем это для них обернулось?

– Это были чудеса, – сказал он. – Господня воля.

– Нет, это мы теперь так говорим. Уж кто-кто, а вы должны знать, что эту историю изрядно приукрасили. Думаете, там правда были жабы, Фейгенблюм? Верите, что с неба спустился ангел и забрал у наших врагов всех первенцев? Нет, у евреев был настоящий вождь, Фейгенблюм. Его звали Моисей, а за ним стояли евреи, они восстали, и убивали они.

– В вас говорит отчаяние, да поможет вам Бог. Вам надо молить о спасении, таком же благодетельном, как в Египте. Только воды больше не расступаются. Скажу вам безо всяких уподоблений, слухов или вранья – страшные вещи творятся, творятся преступления, каких Западное полушарие еще не знало. Откройте глаза, госпожа Познань, посмотрите на небеса. И тогда вы не будете ни на кого рассчитывать. В небе вы не увидите ангелов. С неба дождем падают мертвые тела.

– Вид у вас так себе, – заметил доктор Мазурски.

– Всегда видите человека насквозь, – сказал Кадиш. – Трогательно, до чего ж вы тонкая натура.

– Не про запах же говорить. – Мазурски похлопал Кадиша по спине. – Насчет сына новости есть?

– Какая забота – особенно для человека, который меня к себе не подпускает.

– Когда же я вам отказывал? – спросил доктор.

Кадиш показал головой на колонну, за которой прятался. Он проторчал там больше часа, ожидая, когда доктор закончит работу и пройдет метра два-три до машины. Доктор оглянулся и посмотрел на колонну. Потом пожал плечами.

– При том, что наша сделка была тайной, – сказал Кадиш, – ваши люди знают меня в лицо. Ваша горничная – одно дело. А тут меня не допустили даже до вестибюля.

– Вы преувеличиваете, – возразил доктор. – Так или иначе, дело не в вас. Охрану усиливают повсеместно – вот в чем дело. Времена нынче беспокойные.