Под щитом красоты - Александр Мотельевич Мелихов

проклятиям по адресу едва ли не всех, кто попадался ему в его жизненных скитаниях (исключениями, кажется, служат только жена да любимый кот, заботы о котором волнуют повествователя чуть ли не наравне с заботами о собственной жизни), Селина обдирали и драли решительно все, с кем ему приходилось иметь дело.

Начинается роман с жалоб или, вернее, проклятий своим пациентам, которых он в свои «63 с гаком» вынужден обслуживать в качестве врача (удивительно, как Селин при своем бешеном нонконформизме ухитрился склониться перед догматами анатомии и физиологии): «Я врач… и скажу вам по секрету, пациенты ценят во враче не столько знания или опыт… но прежде всего, в первую очередь личное обаяние… а какое, к черту, обаяние, когда тебе за 60?.. для мумии или китайской вазы в музее… это еще куда ни шло… каких-нибудь маньяков, любителей старины это, может быть, и заинтересует… но дам? Этих вечно расфуфыренных, размалеванных, надушенных баб?.. дохлый номер! Подобный субъект, неважно, пациент он или врач, способен у них вызвать только отвращение».

В «Путешествии на край ночи» Селин изображал начало своей медицинской карьеры в более кротких выражениях: «Больных хватало, но лишь немногие могли и хотели платить. Медицина – дело неблагодарное. Если добился уважения у богатых, ты похож на холуя; если у бедняков – смахиваешь на вора. Гонорар! Тоже мне словечко! У пациентов не хватает на жратву и кино, а тут я вытягиваю их гроши на гонорар! Да еще когда они чуть ли не загибаются. Неудобно. Вот и отпускаешь их так. Тебя считают добрым, а ты идешь ко дну». «Гонорар!.. Пусть мои коллеги продолжают прибегать к такому красивому слову. Им-то не противно! Они находят его вполне естественным и само собой разумеющимся. Мне же было стыдно употреблять его, а как без него обойдешься? Знаю, объяснить можно все. Тем не менее тот, кто принимает сто су от бедняка или негодяя, сам изрядная дрянь. Именно с тех пор для меня стало несомненно, что я такая же дрянь, как любой другой».

Селин уже и тогда был мизантропом: «Смерть взрослого не слишком огорчает – просто одной сволочью на земле становится меньше; ребенок – другое дело: у него еще есть будущее». Будущее сволочи? И его стоит из-за этого жалеть?

Однако вернемся в будущее самого Селина, в роман «Из замка в замок». Через десять страниц – новый гейзер проклятий миру, на склоне лет оставившему писателя без поддержки, – а ведь жизнь очень дорога! «Конечно, если тебе никто не помогает! Никто не поддерживает!.. ни мэрия, ни пенсионный фонд, ни партия. Ни полиция… но таких нет! смею вам заметить… просто нет!.. всем, кого я знаю, кто-то помогает… они все живут у кого-то на содержании… кое- как… так себе… получше… похуже… питаются объедками… с чужого стола!».

Такие упреки и жалобы вроде как не к лицу нонконформисту, который всегда плевал обществу в физиономию. Бунтуешь, так уж храни гордое терпенье, однако терпенье никак нельзя отнести к добродетелям «правого анархиста», как Селин довольно метко окрещен в предисловии В. Кондратовича. И больше всего его бесят те, кто преследовал его за коллаборационизм.

«Все это было бы смешно, если бы не было так грустно… (Вопрос к переводчикам: дозволительно ли цитировать Лермонтова французскому писателю? – А.М.) Меня обвинили в расизме и обобрали до нитки! За эти десять лет, поверьте мне!.. за эти долгие десять лет… я испил чашу человеческой подлости до дна!» «Не скоро еще на моем доме вывесят мемориальную доску с надписью: «Здесь был ограблен…», я знаю людей: все, что не касается непосредственно их самих, их желудка, для них просто не существует!» «Вы будете смеяться!.. но они воспользовались тем, что я отбывал срок по этой блядской 75-й статье, и растащили буквально все!» «Блядская» статья была принята прямо перед войной и сулила смертную казнь за сотрудничество с врагом, однако ненавидели Селина не только по закону, но и по совести, коллеги-писатели в первую очередь, однако «пособник оккупантов» принимал их ненависть без тени смирения, награждая их кличками, которые в переводе звучат, к примеру, так:

«Этот провокатор Тартр, например!.. при фрицах он был готов лизать подошвы моих ботинок, стареющий кумир прыщавых юнцов, вонючий Сартир!.. лоснящийся, с двойным подбородком, с разъебденной (так! – А.М.) задницей, в очечках, с запахом изо рта, в общем, полный букет! Помесь Мориака и маньяка!.. нечто среднее между хилым Клоделем и бурливой Роной! Уродливый гибрид!.. соединивший в себе ослиную тупость и прилипчивость чумы!.. готовый ради денег на все!..»

«Надо сказать… будь я из Профячейки, Синагоги, Ложи Партии, Полиции, Церкви… неважно какой! Если бы я вылез из складок какого-нибудь «железного занавеса»… все бы устроилось! Конечно! В натуре! Заметано!.. главное, все время быть на Арене!.. как это делают Моруа, Мориак, Торез, Тартр, Клодель!.. и им подобные!.. аббат Пьер… Швейцер… Барнум!.. никакого стыда!.. без возраста! Нобель и Большой Крест вам гарантированы!» «Вам позволено все, если только вы всеми признанный клоун! если вы точно из какого-то Цирка!.. вы не такой? Горе вам! Вы не из шапито? Плаха, топор!..» А ведь когда-то: «я затмил самого Барбюса! Своей персоной! Дворцы, Крым, Пенсия! СССР раскрывал мне свои объятия! Мне было отчего прикусить язык!.. ладно, что сделано, то сделано!..»

«Будь я натурализованным монголом… или феллахом, как Мориак, я бы разъезжал теперь в собственной машине и делал все, что мне заблагорассудится, абсолютно все. И у меня была бы обеспеченная старость… я был бы обласкан, окружен вниманием, уж можете мне поверить!.. а какой был бы у меня дом! О, я взирал бы на мир с высоты своего Холма… и служил примером для подражания подрастающему поколению… апофигей, разрази меня гром! Мистика!.. из телевизора бы я ваще не вылезал, мою физиономию знали бы все!.. в Сорбонне бы передо мной расстилались!.. старость – не гадость! А родись я в Крыжополе-на-Дону, я бы сшибал по двести кусков в месяц за одно свое «Путехшесвие…».

«С тех пор как у нас установился своеобразный красный террор, лучше не высовываться!.. Пикассо!.. Фрикассо! Срочно перекрасившийся Тартр!.. ворочают миллиардами! А вы прокляты!.. вычеркнуты из списка живых! обречены на голодную смерть…»

Подобные извержения, постоянно заслоняющие «минуты роковые», сначала забавляют, а потом начинают надоедать. Ничего удивительного, если писателя его личная судьба волнует больше, чем судьбы мира. Но если читателя судьбы мира волнуют все-таки больше, чем судьба автора, то перечисление обид довольно скоро начинает утомлять, принимаешься перелистывать в поисках чего-то более интересного и находишь до оторопи мало. Яркого выше головы, точнее,