Короткометражные чувства - Наталья Рубанова

А он и ее уж под белы рученьки, на свет серый да в карету: дорогой ценой та карета Римме Рудольфовне досталась, не приведи господь! А все кругом только диву даются, ладони разводят, ресницами хлоп-хлоп: «Пес их знает, где раки зимуют» — языки прикусили, хлебом не корми, дай поглазеть, аж слюнки текут… Пуще ока Римма Рудольфовна за Компаньей приглядывает, пуще ока; косточки же перемывши, пальцем в небо потыкав, во Свояси отправляется, за еврик держится, дуру валяет, раз и навсегда, испокон века, а sosлуживцы, хоть спины гнут, про меж себя шепчутся: «Была не была! Где наша не пропадала! Подернем, подернем, да ухнем! Э-эх…»

…твой любовник Прокруст манит тебя в кровать.

Арефьева

Ложе — узкое до страха, белое до боли, — мешало телу, которому одного только и хотелось: спрятаться, затаиться, снова (хотя б на миг!) стать эмбрионом, забыв о холоде заоконного пространства. Вычеркнуть ненужные, скучные, набившие оскомину имена, звуки, запахи. Удалить возможность слишком резких движений. Ампутировать нескончаемость самоповторов. В общем, откалибровать монитор так, чтобы глазам стало удобно: навсегда.

— А где чай? — вторгается Обычный в мир Франсуазы: холодный душ.

— Не помню, — отвечает она и морщит душу, понимая, что если нос, то непременно скандал.

— ?.. — Обычный упирает руки в бока.

— Не помню. Видишь, я работаю, — Франсуаза указывает пальчиком на словари, и зрачки ее расширяются.

— Ну, конечно, зачем помнить о каком-то чае, когда вокруг столько буковок! Французские, английские, немецкие… — загибает пальцы Обычный.

— Прекрати, — невольно Франсуаза переходит на свистящий шепот. — Прекрати, будет хуже.

— Эгоистка, — Обычный хлопает дверью, но Франсуазе от этого не легче: ее текст уже перебили, срочно нужно бинтовать.

Прокруст тем временем подходит к диве, недовольно качая головой — ложе его для дивы нехорошо: то руку судорогой сведет, то нога занемеет, а то и затылок ныть начнет…

Обычный же садится на любимого конька-горбунка:

— Объясни, нет, объяснись, почему ты всю жизнь думаешь только о себе? Неужели так трудно сделать то, о чем тебя просят? Просто купить чай, Франсуаза… Неужели ты в самом деле ничего не помнишь?

А Прокруст ходит по комнате взад-вперед, вдоль-поперек, стелется по полу и потолку, по окнам и стенам: размерчик снова не тот: опять — лишнее, ненужное, не позволяющее осчастливить лежащую диву: слишком высока, длинна, раз-бро-са-на, слишком для формы его своеобразна: слишком всё, слишком — в футляр не спрячешь!

Смеется Прокруст страшным своим смехом, тужится над очком — ан бестолку: ни мысли в голове, ни грамма в сосуде, одна птица в клетке, да и той крылья резать надо.

— …если ты веришь в то, что я стану вечно терпеть эти выходки, то ошибаешься! Я сыт, сыт, сыт по горло твоей безалаберностью! И эти грязные ложки… Что ты возомнила о себе, черт возьми?! Да ты самая обыкновенная ба-ба! Подумаешь, переводы… У людей уже дети растут, а ты?!.. Кому они нужны, эти твои книжки? Бальзак, ëпт…

Прокруст чуть было не прослезился: слишком хороша оказывалась дива для резки, слишком нежны у нее крылья, слишком красивы запястья.

— Дива моя, дива, что ж мне делать с тобой прикажешь? Как конструкцию изменить, как мир перевернуть, на что силушку последнюю растратить, как ложе не опорочить?!

А дива лежит себе, посмеивается: спокойнёхонька.

— …тебе плевать на все! — разоряется тем временем Обычный. — Мало того, что над людьми издеваешься — ты их презираешь! На тебя же смотреть противно, чуть в город выйдешь!.. Губы сожмет, лицо скривит… Тьфу! Королева нищая, ëпт… И этот «ящик»… Оставь свои разглагольствования о зомбировании, я тебя умоляю! Переводчица, ëпт… Ты жизнью живи, реальной жизнью! Я сначала думал: ну не может, чтоб так все время… Когда-нибудь остановится. Нет: на шею села, ножки свесила… Ты что, не понимаешь — я все твои буквы не-на-ви-жу?

Прокруст встал перед ложем и как по нотам сыграл в миф: голова дивы покатилась сначала в одну строну, потом в другую, затем в третью, превратившись на четвертой в отрубленную Горгонью: так и приковала она к себе взгляд Прокруста, да и превратила того в камень.

— Ты меня — нас! — предаешь! Ты меня — меня-а! — променяла на свое паршивое дело! Как ты могла, нет, объяснись, как ты только могла, а? Я ведь хотел быть рядом… Днем и ночью… Мысли читать… Насквозь видеть. А ты — нет. Ты не хотела. Никогда ничего о себе не расскажешь… И эти вечные крошки на столе…

Вернулся за полночь, позвал, хлопнул дверью: забытая зубная щетка пошатнулась и упала в раковину, а грязные серебряные ложки, разбросанные по кухне, рассмеялись.

«Идиот!» — так и не сказала Она, достаточно изящно покрутив у виска томиком Хармса, и поглотилась подземным переходом.

Я подошел к ларьку и, взяв почему-то «девятку», с которой слез уже давно, задумался. А сделав несколько глотков, озадачился дискриминацией буквы Ё по у.е. — шному курсу человеческих отношений: почему Она всхлипнула?

Иногда Она принимала меня слишком близко к сердцу — обычно в те дни, когда ее очередное (увлечение? хм!) отсутствовало. Но сейчас Она как будто сломалась и, так и не сказав «идиот», достаточно изящно покрутила у виска томиком Хармса. Да еще поглотилась. Подземным переходом. Вот и все.

Я был с бодуна и несколько суток едва спал. Похмелье приводит меня подчас в экстатическое состояние: восприятие обостряется, и я полностью соглашаюсь с Веничкой. Так случилось и в этот раз. Я сел на «Выхино», стараясь казаться нормальным. Но где-то к «Кузьминкам» подступила тошнота — пришлось выйти на улицу.

Я нащупал телефонную карту в кармане и позвонил Юрке:

— Слушай, перезвони, а? Говорить не могу, тошнит…

Я же не мог ни молчать, ни ходить, а потом вспомнил, что сегодня нужно еще в одно место. Подавив очередной «позыв», я потащился к метро. До нужной станции оказывалось не менее получаса, и я начал разглядывать женщин. Одна была очень даже: длинные тонкие ноги, и вообще… Другая оказалась круглой дурой. Третья читала женский роман, и меня чуть не вывернуло на обложку. Седьмой манекен окончательно утомил: я прикрыл глаза.

На воздухе стало лучше: я зашагал прямо по курсу. Там уже сидели какие-то люди, а стол их был заставлен тем, что едва ли могло в меня влезть.

Потом я увидел Ее — так мы повторили немую сцену «Ревизора». Она же была еще и уже хороша, но, кажется, совершенно затрахана анутражем, поэтому мы молча сидели за столом и выпадали в осадок. Ее опять выдали глаза: единственное место, которым Она не могла врать. По крайней мере мне.