За тридцать тирских шекелей - Данил Корецкий

* * *

Братья-близнецы Серп и Молоток специализировались в Москве по ограблениям командировочных и всяких приезжих. Реальные такие вышибалы под метр девяносто, кулаки с голову ребенка, не отягощенные интеллектом лица и, глаза в которых никто и никогда не видел жалости. Потом их прибрал к рукам Голован, который был в авторитете, замешанном на «мокрых» делах, но с чудинкой: придумал какие-то новые грабежи, их кодлу, которая всегда именовалась шайкой или бандой, назвал «бригадой», будто каких-то работяг со стройки… Но фарт у него был, и кормились возле него сытно, поэтому никто особо его чудачествам не возражал, тем более что один взгляд на него отбивал охоту даже к тому, чтобы подумать о возражениях. В Москве они, правда, не удержались: там свои «бригады» и территории все заняты, а воевать Голован не хотел, вот и переехали в Ленинград, где он раньше работал и кое-какие знакомства имел.

Кроме них в Питер переехал барыга Барик, три вора с Басманки, Савелий Клинок. Сам, некогда дневавший и ночевавший в интуристовских гостиницах, теперь отвечал за доход с валютчиков и проституток. Отсидевший пять лет за хищение соцсобственности, Банкир держал в узде «цеховиков». Шулер по кличке Хваленый крышевал «малины» и притоны. Особо приближенными к главарю были бывший таксист Витек и картежник Хваленый.

Все пацаны сходились в одном: за последние годы Голован сильно изменился. Раньше ему пришить терпилу ничего не стоило, а теперь вместо жестких гоп-стопов переключился на неведомый раньше рэкет: получал ежемесячную дань с торговцев антиквариатом, коммерсантов, деловиков всех мастей. Но все шло гладко и удачно: деньги текли потоком, он привлекал новых участников, создавал филиалы «бригады» в районах, на рынках, расширял круг рэкетируемых. Это пацанов устраивало: без «мокряков» работать легче, да и «вышак» уже не корячится, если старые дела не всплывут.

Сейчас близнецы вышли на очередной обход блошиного рынка. В воскресенье он кипел. Патрульный наряд милиции – сержант и рядовой, – медленно прохаживались вдоль рядов, преисполненные собственной важности. Николаев их ничуть не боялся: наверняка милиционеры не разбираются в антиквариате, для них статуэтка Немезиды девятого века, скромно стоящая рядом с гипсовым бюстом Есенина – такой же хлам, как, собственно, и этот бюст. А так-то ему и предъявить нечего: законопослушный советский гражданин, инвалид со справкой… Разве ж прокормишь семью на пенсию?! Вот и приходится старые вещи распродавать. Родительские вещи, да дедовские, не спекулянт-фарцовщик и не валютчик. И одет гражданин Николаев скромно: потёртый пиджак, застиранная клетчатая рубашка, серая кепка. В какую сумму ему инвалидность обошлась, лишь председатель врачебно-трудовой экспертной комиссии знает.

Патруль ожидаемо прошёл мимо, зато у прилавка неожиданно возникли двое амбалов, которых Николаев опасался гораздо больше, чем милиционеров. Они щелкали семечки, пересыпая их друг другу из кулака в кулак, и вели себя по-хозяйски, уверенно обходя торговые ряды и переговариваясь с завсегдатаями. К случайным торговцам они не подходили и к нему несколько дней присматривались, а вот сегодня подошли.

– Слышь, корешок! – развязно проговорил один из них и сплюнул. – За место платить надо! Ты же тут бабки куешь, а не делишься!

– Я и не должен делиться, – ответил он. – Моя фамилия Бернштейн, слышали, наверное?

Амбалы переглянулись. Они были похожи друг на друга – наверное, близнецы. Только прически разные – один длинноволосый, другой коротко стриженный.

– Да нет, по радио не передавали, по телику не называли, – насмешливо сказал стриженый. – Где бы мы ее слышали?

– Моего отца все знали. И милицейские, и ваши…

– О как! – удивился длинноволосый. – Тогда покажь паспорт, мы его запишем и пробьем, кто такой! Только если ты тут фуфло гонишь – тогда не обижайся! Ну, где паспорт?

Николаев замялся.

– Зачем вам паспорт? Вы же не милицейские, чтобы паспорта проверять! Я и фамилию сменил, у меня там совсем другая. Но батя с самим Графом дружил, и меня Граф хорошо знает!

– Что-то ты воду мутишь не по делу. Мало ли кто кого знает! И чё?

– И ничё! Старших своих спросите! Они знают, кто такой Граф, кто такой Бернштейн!

Амбалы снова переглянулись. Замызганный торгаш грамотно вел базар, уверенно козырял фамилиями, – обычные лохи так себя не ведут. Тем более про Графа они слышали.

– Ладно, кореш, мы спросим кого надо! – снова вступил стриженый. – Но смотри, если чё, мы уже с тебя спросим по полной!

Продавец пожал плечами и ничего не ответил. Постояв ещё с минуту, незнакомцы растворились в толпе. Впрочем, из-за высокого роста их можно было отследить почти до самого выхода с рынка.

Голован – бывший Смотрящий череповецкой зоны, гроза тиходонских фуфлометов, фартовый налетчик Ленинграда и Москвы. Огромный, костистый, большеногий, широкогрудый, с длинными руками-ковшами. Похожая на шишковатый куб голова, огромные лапы – пальцы даже не пролазили в кастет, впрочем, удар голым кулаком мгновенно отправлял терпилу в нокаут или на тот свет. Для лица с крупными, грубыми чертами почему-то не хватало места на огромной, как самовар, голове, и оно расползалось в стороны, куда придется. Нижняя челюсть упиралась в грудь, переносица задралась к линии редких, седоватых волос, практически не оставив места для лба. Зато между носом и верхней губой осталось огромное пустое пространство, которое придавало ему удивительное сходство с гориллой. А близко посаженные глаза и нечистая рябая кожа это сходство только усиливали. Хотя определить его возраст было трудно, но судя по морщинам и тусклым глазам – лет за пятьдесят. Сидит как скала, молча слушая одну из своих «торпед».

– Вот так и сказал, Голован, слово в слово, – закончил рассказ Молоток.

Тот крепко задумался. Все шло гладко и удачно, осложнений не было, и вдруг появляется этот штымп! Фамилиями кидается, ведет себя, как будто у него и правда хорошая крыша имеется…

«Если он и правда знаком с Графом, это плохо, – размышлял Голован. – Граф – не какая-то шестерка, которую можно на хапок взять, у него везде хорошие связи: и среди блатных, и в милиции. А главное, Лютый про него предупреждал, они даже встречались: насчет совместной работы перетирали, но не договорились – слишком по-разному мыслили… Но, с другой стороны, это было давно, сам Граф его ни за кого не просил, а что барыга на него ссылается – так они что угодно придумают, лишь бы не платить! И дело не в этом одном барыге: просто прощать такое нельзя – сегодня одного попустишь, завтра остальные сотни причин найдут…»

– Не хочет платить, говоришь? – процедил он, наконец. – Ладно, мы пойдём другим путём!

* * *

За три дня фарфоровый китаец довел Юздовского до белого каления. Он кивал или отрицательно качал головой по существу, таким образом молча встревая в разговор, изредка комментировал что-то тонким, словно детским голоском, который, кроме самого Графа, не слышала ни Виолетта, ни домработница… Вначале Феликс думал, что ему это все мерещится на почве пьянства или расстроенной нервной системы, но он не был пьяницей, да и на нервы не жаловался… Потом стало ясно – это темный артефакт, с которыми старые коллекционеры иногда сталкиваются. Вынырнувшие из глубины веков, они обладают свойствами, не укладывающимися в материалистическую диалектику и противоречащими привычному порядку вещей. Кто-то закладывает такие штуковины в дальний угол, кто-то от них избавляется.