Президентский полк - Феликс Меркулов

— По соседству с моей семьей? — с недоумением переспросил Гольцов.

— Ну да. Вахид очень подружился с вашим сыном. У вас замечательный сын, Георгий. И замечательная жена. И теща у вас замечательная. Они очень вас любят.

— Но умело это скрывают, — буркнул Гольцов.

— Нет, Георгий, нет. Вы сами не даете им возможности любить себя. Почему вы боитесь быть слабым, несчастным? Просто усталым? У вас всегда все о'кей? Да нет, так не бывает. Ну так и не зажимайте это в себе. Дайте им что-то сделать для вас. Чем больше они будут делать для вас, тем больше будут любить. Дайте им, в конце концов, возможность пожалеть вас, поухаживать за вами.

— Дам, — хмуро пообещал Гольцов. — Вернусь, нажрусь в стельку и засну на пороге. Вот и пусть ухаживают.

— И это, между прочим, не такой уж плохой вариант, — серьезно проговорила Рахиль. — Это, как вы поняли, наш сын. Это мой отец, Илья Маркович. А это наш попутчик Владимир Сергеевич. Он очень трогательно о нас заботился и всю дорогу развлекал смешными историями. Он сказал, что он инженер-сантехник, но мне кажется, что артист.

— Он не просто артист, он очень большой артист, — подтвердил Гольцов. — Здравия желаю, товарищ, генерал-майор.

— Генерал-майор? — переспросила Рахиль.

— Владимир Сергеевич — начальник Российского национального бюро Интерпола.

— Мент! — радостно закричал Илья Маркович. — Ну точно! A я чую — мент! У меня на них глаз-ватерпас. Все-таки не ошибся! Но среди ментов тоже попадаются нормальные люди. Редко, но попадаются.

— Почему же вы назвали себя сантехником? — спросила Рахиль.

— Я имел в виду сущность моей работы, — объяснил Полонский. — Правильнее было бы даже сказать — ассенизатор, но я побоялся, что вы всю дорогу будете ко мне принюхиваться. Рахиль Ильинична, вы с дороги устали. Давайте мы посадим вас в такси, а я немного задержусь. Мне нужно побеседовать с этими молодыми людьми.

— Так вы и с ними знакомы?

— Немного. Майор Гольцов — мой подчиненный. И этого типа я тоже знаю. Он две недели таскал меня по Сахаре. Я тебе эту Сахару, Михальский, никогда не забуду. Я чувствовал себя верблюдом. Езжайте в отель. Асланбек Русланович, мы с вами встретимся позже. Нам есть о чем поговорить.

— Ну, докладывайте, — не предвещающим ничего хорошего тоном предложил Полонский, когда они посадили в такси семейство Руслановых и устроились за столиком в баре аэровокзала. — Значит, ты, Гольцов, не знал, где семья Русланова? Мы все с ног сбились, а он помалкивает. Он ничего не знает!

— Так точно, я ничего не знал, — подтвердил Гольцов.

— Бесстыжие твои глаза! Как ты мог не знать, если они жили в одном доме через стенку с твоими?

— Это квартира Яцека. Он их туда отвез, а мне не сказал.

— Врешь!

— Выбирайте выражения, господин генерал-майор, — хмуро посоветовал Гольцов.

— Врет? — обернулся Полонский к Михальскому.

— Нет. Мы придерживаемся одного правила: зачем врать, если от этого ни пользы, ни удовольствия?

— Ты не сказал своему другу, куда отвез Рахиль и Вахида?

— Да, не сказал.

— Не верю! Почему?

— Как раз поэтому. Чтобы на ваш вопрос, знает ли майор Гольцов, где семья профессора, он мог бы вам с чистой совестью сказать «нет».

— Похоже, вы оба считаете себя очень умными. Так я вам докажу, что вы ошибаетесь, — пообещал Полонский и повернулся к Гольцову: — Кто мне сказал, что семью профессора Русланова украли? Не ты?

— Это сказали вы.

— А что она исчезла? Ты!

— Владимир Сергеевич, я сказал, что Рахили Ильиничны и сына нет ни в Краскове, ни в московской квартире, ни в лицее. И больше я не сказал ничего. А вы дали волю своему воображению. Я-то при чем?

— Почему ты не доложил, что семья профессора Русланова спрятана в безопасном месте?

— Меня об этом никто не спрашивал.

— Ты думаешь, эти словесные штучки тебе помогут?

— Это решать вам.

— Ладно, — подумав, кивнул Полонский. — Давайте по делу. Значит, вы увезли Рахиль Ильиничну и Вахида в то же утро?

— Так точно. За ее домом следили три чеченца. Ей грозила опасность. Мы не могли ждать, пока раскачается ваш ГУБОП или ФСБ.

— Вы что, запихнули их в багажник и увезли?

— Конечно нет. Мы прошли через заднюю калитку, вошли в дом и поговорили с ней, — объяснил Гольцов. — После этого она согласилась с нашим предложением исчезнуть.

— Подробней! Что вы ей сказали?

— Мы спросили, знает ли она, где ее муж? Она сказала: нет, чеченские мужчины не посвящают женщин в свои дела. Тогда я спросил, знает ли она, что ее муж попал в беду. Она сказала: я это чувствую. Владимир Сергеевич, вы летели с ней вместе почти три часа. И общались. Неужели вы не поняли, что это за женщина?

— Кое-что понял.

— Что вы поняли?

— Ну что она очень необычная женщина. Красавица, но не это главное. В ней чувствуется глубина, тайна. Нет, не берусь точно определить.

— Тогда скажу я, — предложил Гольцов. — Я разговаривал с ней минут сорок, но потом много о ней думал. И вот что понял. Все мы живем в каком-то пустом водевильчике. Жанр нашей жизни: трень-брень, мыло. А она живет в жанре трагедии.

— Интересное наблюдение. Как ты это понял?

— Я показал ей ксерокопию факса профессора Русланова. Сделал я ее, чтобы ввести в курс Яцека. Но потом решил показать ей. Знаете, что она сказала? Она сказала: «Вот и ему принесли повестку из военкомата. Вот и в наш дом пришла война». И если бы видели, как она это сказала!

— Как?

— С улыбкой. С такой улыбкой, что… Нет, не могу я это определить.

— Да, — подтвердил Михальский. — Я человек толстокожий, но и у меня мурашки пошли по спине. Первый раз в жизни я подумал: а правильно ли я делаю, что женюсь на всех подряд? Может, стоило подождать, пока встретится такая женщина?

— Дальше, — кивнул Полонский.

— Я могу приводить разные доводы, почему мы вмешались в ситуацию, — снова заговорил Гольцов. — Они все будут правильными. Но главное не в этом. Я увидел какую-то другую форму жизни. И я подумал: если она исчезнет, то станет беднее и пошлее и моя жизнь. Мы спасли эту форму жизни. Можете увольнять меня, отдавать под суд, но об этом поступке я не пожалею никогда.

— А не пропустить ли нам граммчиков по пятьдесят? — прервал наступившее молчание Михальский. — Владимир Сергеевич, вы разрешите вас угостить?

— Разрешаю. Только не по пятьдесят, а по сто.

— А я как сказал?

— Да, Гольцов, озадачил ты меня, — проговорил Полонский, когда Яцек отошел к стойке бара. — Все это ни в какие ворота не лезет. Но… Молодец, парень. Правильно сделал. И хорошо, что об этом сказал. Все, закрыли тему. Дальше только о деле. И ни о чем больше.