Охота на охотников - Валерий Поволяев

Каукалов молчал. Он чувствовал себя сыто, спокойно, лениво - именно лениво, ему даже не хотелось шевелиться, не то чтобы делать резкие движения, суетиться по поводу переноса сроков отъезда, покупать новые билеты, вести переговоры с "ресепшен" - службой размещения постояльцев в отеле...

Он жил теперь с двумя дамами сразу, с Катей и Майей, иногда даже ложился спать вместе с ними в одной комнате, демонстративно забывая про друга, а Илюшка оставался в гулком неуютном номере один, кривил лицо в горьком изумлении, ругал самого себя, ругал Катьку с Майкой и вместе с ними всех женщин на свете, справедливо полагая, что более блудливых, более продажных существ в мире, чем женщины, нет, ругал напарника и засыпал с мокрыми от обиды глазами.

Каукалов, чувствуя Илюшкину обиду, иногда толкал Катю в бок:

- Сходила бы к своему дружку, а?

- А зачем? - Катя сладко зевала, вытягивалась, словно серна, приготовившаяся к прыжку, снова зевала. - Мне и здесь хорошо.

- Тогда сходи ты, - Каукалов толкал Майю. - Школьный друг ведь. Это же больше, чем родственник.

- Плевать я хотела на всех школьных друзей, вместе взятых, - четко, чуточку обиженно произносила Майя: она никак не могла свыкнуться с тем, что ей пришлось подвинуться в постели. - У меня есть ты, и этого вполне достаточно.

- И мне достаточно, - добавляла, сладко потягиваясь, Катя, - а ты, Майка, не будь жадиной!

Но потом в Кате прорезалось что-то сочувственное, бабье, она беззвучно поднималась и уходила в соседний номер. Возвращалась минут через пятнадцать и вновь сладко и сыто потягивалась.

- Ну, чего? - спрашивала её Майя.

- Думала Илюшка почивает безмятежным младенческим сном, а он, оказывается, бодрствует. Ну и пришлось... - Катя зевала, делала несколько негромких хлопков по рту. - Пора баюшки-баю!

Конечно, Илюшку такая ситуация унижала, раздражала, и Каукалов думал, что тот возмутится, выскажет ему все, что думает, но напарник молчал. Каукалов понял: Илюшка никогда ничего не скажет, он спекся окончательно.

Наверное, так оно и было. А может, и нет. Этого не знал никто.

- А? - продолжал тем временем уговаривать Аронов. - Может, останемся? Хотя бы на недельку?

- Нет, уедем мы отсюда вовремя, - наконец снизошел до ответа Каукалов. - В срок.

- Девочки тоже хотели бы остаться...

- Девочки могут, а мы с тобой нет. - Каукалов, разминая затекшие мышцы, сделал несколько маховых движений руками. - Сегодня поплывем на коралловые острова, - объявил он.

День в Хургаде раскочегаривался в несколько минут - стоило только солнцу малость приподняться над землей, над недалекими синевато-дымными горами, как в воздухе начинало что-то призывно и тонко гудеть, утренняя прохлада мигом улетучивалась, сладкоголосые здешние птицы, очень похоже на среднеазиатских скворцов, немедленно пробуждались и заводили услаждающие слух песни; вскоре солнце заполняло собой все здешнее небо, заполняло целиком, растекалось проткнутым куриным желтком от горизонта до горизонта, и от него не было спасения.

Катер на коралловые острова отходил от старого "Шаратона" - отеля, расположенного на берегу миниатюрной песчаной бухточки. При "Шератоне" имелся крохотный, почти игрушечный пляжик, плотно заставленный лежаками. Над лежаками жестко пошумливали своими метелками древние пальмы, посаженные, наверное, ещё в пору Александра Македонского.

Вода, едва отплыли от берега, окрасилась в яркую небесную голубизну, словно бы кто специально осветил её из глубины, купоросный цвет этот резал глаза, вышибал слезы, от солнца невозможно было спрятаться даже под натянутым матерчатым тентом катерка - лучи пробивали плотную материю насквозь.

За штурвалом стоял легконогий, сухотелый, выжаренный до костей араб.

- Май, узнай у этого хорька, долго нам плыть? - попросил Каукалов.

Майя по-английски обратилась к арабу, именуя его уважительно "кэптен", и тот незамедлительно подался к ней своим невесомым телом, готовно улыбнулся: слово "кэптен" растопило его, он начал что-то долго и словоохотливо объяснять красивой загорелой русской девушке. Майя покивала ответно и сказала Каукалову:

- Через час будем на месте.

- За час мы сгорим. От нас одни только головешки останутся.

В пронзительно-бирюзовой, гладкой, как стекло, воде плавали крупные, сочного фиолетового цвета медузы, некоторые из них, неряшливо распустившись, будто размокшие спичечные коробки, болтались на поверхности, катер давил их своим тяжелым туловищем, - в воздух летели фиолетовые брызги, ядовитым дождем пятнали праздничное море.

- Первый раз вижу таких медуз, - произнес Аронов грустно, тропические, судя по всему... Может быть, ядовитые.

- Сам ты ядовитый, - с неожиданной досадой проговорила Катя, ядовитый, с челюстью небритой... - Она лениво потянулась. - А может, ребята, нам тут без вас остаться? А? Вы поезжайте, а мы останемся. Поработаем тут... А? Мы с Майкой - бабы видные... - подмигнула подруге одним глазом. - Условия работы здесь хорошие, арабские мальчики до русских баб падкие, ни золота, ни денег не жалеют...

Каукалов молча поиграл желваками и, демонстративно отвернувшись в сторону, стал смотреть на рябую от фиолетовых медуз воду.

Майя, поняв состояние Каукалова, тронула его рукой за плечо.

- Не обращай внимания, - сказала она. Каукалов даже не шевельнулся. О чем ты сейчас думаешь?

Каукалов промолчал.

А думал он о Москве, о том, что ждет их с Илюшкой, о старике Арнаутове и Ольге Николаевне, и что-то тяжелое, темное, рождающее худые мысли, поднималось у него в душе. Ему не хотелось возвращаться в Москву, он с удовольствием откликнулся бы на призыв этих двух дурех, Майи и Кати, и продлил бы себе удовольствие, но боялся гнева старика Арнаутова, боялся Ольги Николаевны и неких неведомых людей, стоявших у неё за спиной. Каукалов понимал, что он у этих людей на привязи, даже более - на прицеле, и им ничего не стоит нажать на спусковую собачку, как только Каукалов совершит неверный поступок.

Вчера в Хургаде они засекли отдыхающих "быков" - огромных, заросших мускулами, наголо остриженных ребят в грязных шортах и нестираных майках, с руками, густо украшенными татуировкой. Они гурьбой, тесно держась друг друга, зашли в магазин за араком - местной анисовой водкой, довольно дерьмовой, кстати, - купили бутылок сорок, уложили в две спортивные сумки, и так же гурьбой вышли.

Каукалов хорошо рассмотрел их, особенно одного, того, что стоял рядом с ним. Красный от загара, с белесым звериным пушком, густо покрывающим тело, он, позвякивая двумя тяжелыми металлическими цепями, свешивающимися с шеи, торопливо перебирал бутылки.

На одной цепи у него висел массивный золотой крест, большой, словно у священника крупного ранга, весом граммов четыреста, не меньше, на другой болталась громоздкая, размером с крышку от ночного горшка бляха, украшенная изображением маленьких человечков, сидящих на весах - знак зодиака. Хотя крест и знак зодиака в жизни несовместимы: крест - метка Бога, светлых сил, а знак зодиака принадлежит к силам совсем иным, "бык" носил на шее оба символа. И не потому, что он поклонялся двум богам сразу, нет - он даже не понимал, что означает такое совмещение. Просто в среде "быков" так было принято.