Софья Толстая - Нина Никитина

Лёвочка сравнил ангельскую жизнь и раннюю смерть ребенка с ласточкой, слишком рано прилетающей для встречи с весной и потому неизбежно замерзающей. Ванечка, чуть — чуть не доживший до семи лет, был очень умненьким, хрупким и нежным мальчуганом, о котором все говорили как о чуде, ради которого следовало приезжать в Ясную Поляну. Он мог бы стать гением не меньше своего отца. Эти слова уже не волновали бедную мама. Сейчас ее мучило только одно: зачем она еще жива? Муж, как мог, успокаивал Софью, говорил, что Ванечка не умер, он жив, раз они его любят и помнят. А она, видя перед собой маленький гробик, утопающий в гиацинтах, не верила словам мужа и продолжала биться головой о стену, рвать волосы, стонать и молиться. Десятилетняя дочь Саша не на шутку испугалась, внезапно услышав среди мертвой тишины, воцарившейся в их доме, оглушительный собачий вой, который на самом деле оказался рыданием матери.

Из жуткого состояния Софью вывел отец Валентин, духовник золовки Маши, который попросил ее не удаляться от Бога, увеличивать свою любовь ко всему живому. Она старалась, как могла, исполнить эту просьбу, что было очень трудно: со смертью Ванечки в ней что‑то надломилось и погасло. Она стала привыкать к иной жизни — без него. Теперь Софья помирилась и сблизилась с мужем, который постоянно восхищался ее душевной красотой. В это время он написал что‑то вроде завещательной записки, в которой доверял ей и Черткову со Страховым распоряжаться своим рукописным наследием, даже не упомянув ни одного из сыновей и любимых дочерей. Поначалу он написал имена Тани и Маши, но после почему‑то передумал и вычеркнул их. Сыновей же не включил из‑за того, что они мало знали его мысли. Жене казалось, что Лёвочка как будто уже не жил в их доме, вместо него была лишь его тень. Он очень похудел, постарел, перестал бодриться. Страшное горе стало для обоих проверкой на прочность. Муж, стараясь утешить Софью, брал ее всюду с собой и даже придумал поездку в Баварию, чтобы отдохнуть у прекрасных озер близ Мюнхена. Когда‑то давно он бывал в Германии, проехал эту страну вдоль и поперек и полюбил ее тишину и покой. Она же, ни разу не выезжавшая за границу, с большим удовольствием слушала мужа, думая о том, как хорошо было бы оказаться там с детьми. Но вскоре стало известно, что эта мечта вряд ли станет реальностью. Сведущие люди сообщили им, что если они поедут в Германию, то в Россию их обратно не пустят.

Спасение для Софьи пришло совсем с неожиданной стороны. От музыки, к которой ее когда‑то пристрастил Лёвочка. Свое возрождение она нашла в ее объятиях, порой душивших ее, словно она оказалась в новой ловушке. Теперь Софья частенько садилась за рояль и самозабвенно музицировала, теряя счет времени. Музыка становилась для нее лекарством, почти наркотиком. Теперь она еще больше полюбила оперу, интересовалась концертным репертуаром, исполнительским составом. Многие музыканты узнавали ее не как жену известного писателя, а как завсегдатая филармонических концертов, как «консерваторскую даму», жившую исключительно музыкальными интересами.

Однажды после концерта Софья разговорилась со своим давним знакомым Сергеем Ивановичем Танеевым, который был не только виртуозным пианистом, но и композитором — новатором, сочинявшим «ученую» музыку. Во время приятной беседы она случайно узнала, что ему негде отдыхать нынешним летом, потому что его любимое Селище, принадлежавшее орловским знакомым, было занято. Софья предложила пианисту отдохнуть в Ясной Поляне, в их пустовавшем флигеле. 39–летний композитор с радостью принял приглашение, и они сразу договорились о цене, совершенно символической, в 130 рублей за наем двухэтажного флигеля. Деньги, конечно, были просто смешными, но выгода Софьи заключалась вовсе не в них, а совсем в ином. Теперь она могла ежедневно наслаждаться его волшебной игрой на рояле. Танеев всегда пользовался только своим инструментом, отправляя его по железной дороге вслед за собой.

Муж встретил это известие доброжелательно, хотя и с некоторой настороженностью, озадаченно воскликнув: «Хорошенькая новость!» После «Крейцеровой сонаты» он стал называть музыку аморальной, считал ее чем‑то вроде нечистой силы, от которой, бранясь, убегал с концертов и из театров. Так, слушая оперу Вагнера «Зигфрид», он не высидел даже до конца первого акта. Глядя на жену, с таким наивным обожанием воспринимавшую своего нового кумира Танеева, на живую розу, прикрепленную к ее корсажу, он с грустью думал об ее «старческом flirtation». Толстой давно знал, что музыка есть pflichtloses Jenuss (наслаждение, чуждое долгу. — Н. Н.). Софья же в упреках и насмешках мужа слышала только нотки уязвленного самолюбия деспота и старалась их не замечать. Теперь она уже не чувствовала себя «голой осиной» без единого листочка, которая вот — вот надломится и упадет. И все это благодаря Танееву, его музыке. Она тихо — тихо подходила к флигелю, из окон которого доносились чарующие звуки рояля. Такой веселый, добрый, необыкновенно приятный человек и его музыка, которая «одуряла» Софью. Вся ее теперешняя жизнь сосредоточилась только на музыке, благодаря которой она продолжала жить. В ней одной нашла она смысл существования без Ванечки. А муж, хоть и считал ее влечение «диким помешательством», вел себя «ласково и терпеливо», оставаясь «духовной охраной» Софьи.

Теперь и у нее, наконец, появился замечательный собеседник, вернее, слушатель, которому она могла рассказать чуть ли не всю свою жизнь: как Лёвочка сделал ей предложение, как объяснялся в любви, написав мелком одни начальные буквы, и она все прочитала. Как в нее был влюблен, конечно, платонически, поэт Фет, восхищавшийся ею и посвящавший ей стихи. Софья доверяла Танееву секреты своих доходов и расходов, рассказывала о краже мужниных брюк, о привычке супруга донашивать одежду своих сыновей, о том, как не раз слышала голос любимого Ванечки, как сажала семена яблонь в горшки с землей, чтобы выросли яблони, напоминавшие об их с Лёвочкой любви. Софья не умолкала, когда они прогуливались на «Груммонд» или на Козловку. У нее с Танеевым появились свои любимые места, например, у вышки в Нижнем парке. Сергей Иванович обучал Софью и детей итальянскому языку и эсперанто. Они не раз ездили в Тулу, катались там на лодке по Упе, гуляли в городском саду, а вернувшись в Ясную Поляну, пили кофе на террасе, и он слушал рассказ о том, как была написана «Анна Каренина». Софья расспрашивала гостя о его музыкальной карьере. Потом Лёвочка и Танеев садились играть в шахматы, заранее договорившись о том, что если партию проиграет Лев Николаевич, то прочтет что‑нибудь из своих романов, а если потерпит фиаско Сергей Иванович, то непременно что‑то исполнит из своих сочинений. Танеев не раз интересовался мнением Лёвочки о той или иной сочиненной им вещи, и тот честно признавался, что не услышал в пьесе ни мелодии, ни ритма, ни последовательности.

Чем больше очаровывалась Софья талантом Танеева, тем суровее становился муж. Он видел в композиторе прежде всего самодовольство, а также нравственную и эстетическую тупость. Но особенно ему было неприятно то, что в их доме Танеев был на положении coq du village (баловня. — Я. Я). Муж был унижен и возмущен тем, что совершенно чужой человек руководит их жизнью. Обо всем этом Лёвочка написал Софье в письме, когда находился у Олсуфьевых в Никольском. Он слезно просил ее, чтобы она вышла, наконец, из «сомнамбулизма», оглянулась вокруг и прекратила свои нелепые «игры». А она действительно ни разу не задумалась о том, что ее кумир проходил мимо всех женщин, словно мимо стульев, с полным равнодушием. Он обожал только своего преданного ученика Юшу Померанцева. А Софья продолжала каждый раз надевать новое платье, когда должна была встретить Сергея Ивановича.