Исповедь королевы - Виктория Холт

Когда он и Мишони ушли, я приблизилась к печке и обнаружила гвоздику. Я была разочарована, но затем, тщательно осмотрев ее, среди лепестков обнаружила тоненький листочек бумаги.

На нем было написано:

«Я никогда не забуду вас. Если вам требуются три или четыре сотни ливров для тех, кто окружает вас, то я принесу их в следующую пятницу».

В записке указывалось далее, что у него есть план организации моего побега. Согласна ли я на это?

Я почувствовала, что у меня вновь возродилась надежда. Это, подумала я, еще одна попытка со стороны Акселя. Я знала, что он никогда не успокоится. Деньги мне доставят, чтобы подкупить стражу… Затем найдут способ вывести меня из тюрьмы. А когда я выберусь отсюда, то ко мне приведут моих детей и золовку и мы все вместе присоединимся к Акселю. Мы будем работать вместе, чтобы восстановить монархию и положить конец правлению Террора. Я верила, что мы сможем сделать это. Люди, подобные Ришарам, Розали, Мишони, поддерживали меня в этой вере.

Но как тайком передать записку?

Я оторвала кусочек бумаги от полученного мною послания и написала:

«Я полагаюсь на вас. Я приду».

Я должна была передать эту записку Ружвилю. Розали возьмет ее. Но что, если ее обнаружат? Это будет плохой способ отплатить ей за все, что она сделала.

Нет, я не буду вмешивать ее или мадам Ришар, поэтому я попросила одного из стражников, Жильбера, передать ее незнакомцу, когда он в следующий раз посетит Консьержери, что он обязательно сделает. Незнакомец вознаградит его за это четырьмя сотнями луидоров.

Жильбер взял эту записку, но потом испугался и покарал ее мадам Ришар. Она сочувствовала мне, но не хотела, рисковать своей головой и показала ее Мишони. Оба этих человека были хорошими, они жалели меня, но они были слугами Республики. Они не хотели предавать меня, поэтому Мишони посоветовал мадам Ришар предупредить меня об опасности подобных действий для всех нас.

Если бы Жильбер ничего не сказал, то все бы окончилось благополучно, просто это была бы еще одна неудавшаяся попытка. Во всяком случае, она была слишком неопределенной, чтобы чем-то завершиться, и после я удивлялась, как я могла так глупо надеяться, что она увенчается успехом.

Жильбер все рассказал своему командиру, и в результате Мишони и Ришары были уволены.

У меня появились новые тюремщики. Нельзя сказать, что они были недобрыми, но, учитывая то, что произошло с Ришарами, не хотели рисковать.

Мне не хватало этой доброй женщины, я скучала по маленькому Фанфану.

И снова потянулись медленно дни и ночи.

Скоро я должна буду предстать перед судом.

Это время пришло. Однажды утром дверь моей камеры открылась, и вошел судебный пристав и четверо жандармов. Они пришли, чтобы отвести меня в бывшую верхнюю палату, называемую сейчас Залом свободы.

Здесь размещается Революционный трибунал. Гобелены с изображениями королевских лилий, которые я видела раньше, сняты, а картина «Распятие Христа» заменена другой, изображающей права человека. Мне дали место на скамье перед Фукье-Тенвилем, прокурором. В комнате царил полумрак, так как она освещалась только двумя канделябрами.

Они спросили мое имя, и я холодно ответила:

— Мария Антуанетта Австрийская — Лотарингская.

— Перед Революцией вы поддерживали политические сношения с иностранными державами, которые противоречили интересам Франции, и из них вы извлекали выгоду.

— Это не правда.

— Вы растрачивали финансы Франции, плоды пота народа, ради своего удовольствия и удовлетворения прихотей.

— Нет, — ответила я, но почувствовала себя неловко. Я вспомнила о своем мотовстве: Малый Трианон, счета мадам Бертен, услуги господина Леонара. Я виновата… глубоко виновата.

— С момента Революции вы никогда не переставали организовывать тайные заговоры с иностранными державами и внутри страны против свободы…

— После Революции я запретила себе вести любую переписку с заграницей и никогда не вмешивалась во внутренние дела.

Но это не соответствовало действительности. Я лгала. Я направляла свои мольбы о помощи Акселю. Я писала Барнаву и Мерси.

Конечно, они докажут мою вину, так как в их глазах я виновата.

— Это вы научили Луи Капета искусству глубокого притворства, с помощью которого он так долго держал в заблуждении славный французский народ.

Я закрыла глаза и покачала головой.

— Когда вы покинули Париж в июне 1791 года, вы открыли двери и принудили всех уехать. Нет никакого сомнения в том, что именно вы руководили Луи Капетом и убедили его бежать.

— Я не думаю, что открытая дверь доказывает, будто кто-то постоянно руководит действиями другого лица.

— Ни на одно мгновение вы не отказывались от желания уничтожить свободу. Вы хотели править любой ценой и подняться на трон по трупам патриотов.

— Нам не было необходимости подниматься на трон. Мы уже занимали его. Мы никогда не желали ничего другого, кроме счастья Франции. До тех пор, пока она счастлива, мы будем довольны.

— Считаете ли вы, что необходим какой-то король для счастья народа?

— Отдельное лицо не может решать подобные вопросы.

— Без сомнения, вы сожалеете, что ваш сын утратил трон, который он, возможно, занял бы, если бы народ, наконец осознав свои права, не разрушил бы этот трон?

— Я никогда ни о чем не буду жалеть в отношении сына, когда его страна счастлива.

Допрос продолжался. Они спросили о Трианоне. Кто платит за Трианон?

— Имелся специальный фонд для Трианона. Я надеюсь, что все, связанное с ним, будет предано гласности, так как я полагаю, что здесь имеет место большое преувеличение.

— Не в Малом ли Трианоне вы впервые встретились с мадам де Ламот?

— Я никогда ее не видела.

— Не сделали ли вы ее своей жертвой в этой афере с бриллиантовым колье?

— Я никогда с ней не встречалась. Именно тогда я поверила, что живу в кошмаре, что я умерла и попала в ад. Я не могла поверить, что услышанное мною соответствует действительности.

Что эти чудовища говорят о моем сыне? Они обвиняют нас в кровосмешении. С моим собственным сыном? С мальчиком восьми лет? Я не могла поверить этому. Этот Эбер… это чудовище… этот уличный мужлан рассказывает суду, что я учила своего сына аморальным поступкам… что я… Но я не могу писать об этом. Это слишком больно, слишком ужасно, слишком фантастично, абсурдно!

Они утверждают, что мой сын признался в этом. Мы занимались подобной практикой… он, я и Елизавета… его святая тетушка Елизавета и я, его мать!

Я смотрела вперед невидящим взглядом.

Я видела мальчика, играющего во дворе… моего мальчика, бывшего в руках этих безнравственных людей. Я видела грязный красный колпак на его голове, я слышала, как с его уст слетали непристойные слова, я слышала, как он своим детским голоском распевал их песни.