Клятва. История сестер, выживших в Освенциме - Рена Корнрайх Гелиссен

* * *

Теплое воскресенье. Мы открываем окна, чтобы впустить в наш блок свежий воздух. Стоя у окна, мы разглядываем блок 5, а коричневорубашечники разглядывают нас.

Мы беззвучно флиртуем. Мы молоды, они тоже, это так естественно. Один из них поднимает руку с буханкой хлеба и, улыбаясь, кивает на нее. Он быстро спускается вниз, оставляет хлеб снаружи и тут же мчится назад.

Я бегу забрать хлеб. На пороге солдат приостанавливается, и мы смотрим друг на друга из наших непересекающихся миров. Я коротко ему улыбаюсь, одними губами говорю Danke schön и скрываюсь в своем блоке.

– Гляди-ка, целая буханка! – Даже не верится, что нам так повезло. – Сколько нас здесь? – Мы делим хлеб на 12 ломтей и жадно их проглатываем.

Бум-м!! Мы вскакиваем. Над лагерями раздается воздушная тревога.

– Raus! Raus! – вопит наша блоковая. – За мной! Быстрее! В подвал! – Мы бежим вниз. Открывается дверь, и мы протискиваемся в нее, налетая друг на друга. Мы пытаемся развернуться и встать хоть немного свободнее, но лишь наступаем на ноги стоящих рядом. Я озираюсь в поисках свободного места и вижу, как эсэсовец запирает дверь. Щелкает замок.

– Не запирайте нас! – раздается чей-то крик. – Не забудьте, что мы здесь!

Удушающая теснота. Мы все до смерти перепуганы. А если дом рухнет и мы окажемся в ловушке? Здание ходит ходуном, а мы громоздимся друг на дружку в крошечной каморке. У меня в голове мелькают кадры из прошлого – наша первая ночь в Аушвице, состав из Словакии.

– Тебе страшно? – Данкин голос возвращает меня в настоящее.

– Нет, – вру я, пытаясь обуздать перехватившую дыхание панику. Я обнимаю Данку и прижимаю к себе. Сердце колотится ужасно громко, поэтому я передвигаю Данку вправо от себя, чтобы она не услышала, как оно бьется.

Я качаю Данку в своих объятиях, как младенца. Она обвила руками мою шею и глядит снизу мне в глаза, ища в них уверенность. Земля под нами громко дрожит. Ноги ватные, но я изо всех сил стараюсь на них удержаться. Все стоят неподвижно. Одна девушка падает в обморок, за ней другая. Снаружи жуткий грохот.

Тишина.

А вдруг дом над нами разрушен и мы здесь погребены заживо? Никто не станет нас спасать. Мы евреи, отбросы. Никто не станет выкапывать нас из этой могилы.

В западне мы теряем чувство времени и пространства. Никто не произносит ни слова. Никто не может пошевелиться. Еще одна девушка теряет сознание, и ее тело с глухим стуком падает на пол. По моей коже под одеждой ползут зловещие мурашки.

Тишина. Время замерло.

Снаружи слышатся шаги. Ключ царапает по замку. Свет опаляет наши расширенные зрачки, заставляя их реагировать слишком резко. Мы морщимся. Оторопелые и ослепленные, мы выбираемся из нашей каморки. На ослабевших, подгибающихся коленях идем, вцепившись друг в дружку, и, поднявшись по ступенькам, выходим на свет. По всем комплексам носятся санитарные машины и визжит воздушная тревога. Мы ошеломленно глядим из окон.

Блока 5 больше нет – его сровняло с землей. С носилками в руках снуют туда-сюда медицинские бригады. Эсэсовцы лихорадочно суетятся, пытаясь вызволить своих товарищей из-под развалин, но спасать некого – коричневорубашечники погибли все до единого. Я стою у окна и пытаюсь сдержать жгущие мои глаза слезы. Мне жаль, что солдат, который вынес нам хлеб, погиб. Непонятно, откуда у меня подобные чувства к немецкому солдату, но факт остается фактом. Я скрываю свою печаль. Я не люблю немцев. Я ненавижу их за то, что они сделали – и продолжают делать – со мной, с моей сестрой, с моим народом, но я не понимаю, почему человек, который был добр к нам, должен умереть? Почему вообще кто-то должен умирать? Все это лишено всякого смысла.

От бомбежек у всех голова идет кругом: вдруг начинает казаться, что война рано или поздно закончится, и мы исполняемся радостного предвкушения, хоть и прячем его под масками рабов. Как-то раз, когда мы проходим мимо кожевенной фабрики, один из тамошних рабочих по имени Юзек украдкой перебрасывается с Данкой парой слов. Все очень невинно – что-то о свободном мире, где люди живут с надеждой. Дойдя до прачечной, мы об этом уже и думать забыли.

Но тут сзади подкрадывается начальница Мюллендерс. Ее глаза воровато бегают.

– О твоем номере я доложу! – Она смотрит прямо на Данку, затем уходит. Данкины щеки, которые только что пылали, бледнеют. Она прислоняется к стенке, закрыв лицо руками.

– Может, она просто грозится, – пытаюсь я успокоить сестренку, но мне страшно. Мюллендерс не испытывает к нам никаких теплых чувств. Она жестока.

– Как быть? – Данка ждет от меня советов. – Боже, что теперь со мной будет?

Я не отвечаю. Я не знаю.

Войдя в блок тем вечером, мы онемело садимся на нары, пытаясь запихнуть в себя хлеб, хотя кусок в горло не лезет. На другой стороне штубы слышна какая-то суета, но мы не обращаем внимания. Я судорожно соображаю. Как мне спасти Данку?

Дина подсаживается к нам и как ни в чем не бывало говорит:

– На Данку никто не доложит.

– Ты шутишь!

– Нет. Все скинулись – какие-то ценности по мелочам, кто-то дал даже часы. Мы подкупили Мюллендерс.

– А как я могу поучаствовать?

Дина трясет головой.

– Никак, Рена. Все уже сделано.

Девушки вокруг нас улыбаются, их лица светятся в темноте гордостью и чувством собственного достоинства.

Вот как мы все здесь близки. Эти девушки, с которыми мы проработали и прожили уже почти год, спасли Данке жизнь.

– Рена, что у тебя с голосом? – Данка глядит на меня с тревогой.

– Не знаю.

– Думаю, надо что-то делать.

– Само пройдет, вот увидишь.

– Ты уже это говорила два месяца назад, а сама хрипишь еще сильнее. Сегодня снова холодает. А вдруг это что-нибудь серьезное?

– Тут ничем не поможешь, Данка. – Впрочем, она права, это не проходит. У меня голос уже как у мужика: еще пару недель, и я вообще его лишусь. К счастью, здесь нет особой нужды громко разговаривать, и никто специально не проверяет наше горло или голос, но если эсэсовцы вдруг заметят, я могу не пройти селекцию.

– Я слышала ваш разговор, – тихо говорит санитарка, которая спит с нами в блоке. – Мы принесем что-нибудь из лазарета. В субботу после поверки.

Субботним вечером мы неторопливо жуем хлеб в ожидании санитарок.

– Спасибо, что так заботишься, – говорю я Данке.

– Я не могу допустить, чтобы тебя отобрали на селекции, – отвечает она. – Ведь мы дали клятву.

Я улыбаюсь. Мы действительно дали клятву, но мне раньше не приходило в голову, что эти обязательства в равной степени связывают и сестру, что Данка отвечает за мою жизнь так же, как я отвечаю за Данкину. Она встает с нар и прошмыгивает вниз по лестнице, чтобы ждать там. Я смотрю на нее с изумлением. Это моя маленькая сестренка. Когда она успела повзрослеть?