Лишённые родины - Екатерина Глаголева

***

Станислав Август Понятовский лежал в гробу в Мраморном зале Мраморного дворца. Стены затянули траурным крепом, окна завесили белыми полотнищами с красным быком. Короля обрядили в мундир с серебряным шитьем и только российскими орденами. Шляпа с белым пером лежала сбоку, на голову же ему надели особую шляпу, на которую Павел, приблизившись торжественным шагом, водрузил золотую корону.

Гроб, накрытый пологом, вынесли из дворца и поставили на роскошный катафалк. Император ехал за ним верхом, с опущенной книзу обнаженной шпагой в руке. На подушке несли другую корону — вызолоченную серебряную, на которую потратили из казны три тысячи двести рублей. Еще шесть тысяч ушло на траурные облачения лошадей, факелы и знамена.

Проследовав по гранитной набережной Екатерининского канала, кортеж свернул на Невский проспект и остановился у костела Святой Екатерины Александрийской. Арочный портал фасада словно приглашал войти в иной, неизведанный мир, навсегда закрыв двери за своей спиной. Сомкнутые смертной печатью очи Понятовского уже не видели большого полотна за главным престолом — «Мистическое обручение святой Екатерины», — пожертвованного храму покойной императрицей. Не слышал он ни сладостного грома органа, ни реквиема, написанного Козловским… После отпевания гроб снесли в склеп по правую сторону алтаря и предали земле.

Неожиданная смерть короля во время приготовлений к балу взбудоражила столицу, все только о ней и говорили. Это просто невероятно! Шесть недель назад он был здоров и весел, принимал у себя императора по случаю наступления Нового года и после продолжительной беседы с ним радостно объявил своему двору: «Наконец судьба устала преследовать нас — мы скоро увидим Варшаву!» Госпожа Виже-Лебрен не упускала случая рассказать о том, что предсказала кончину Понятовского, работая над его портретом: его левый глаз выглядел более тусклым, чем правый, а это верный знак скорой смерти. Одни говорили, что король простудился на Иордани, другие отметали эти слухи: его хватил удар. Как и покойную матушку-государыню. Ей ведь тоже было шестьдесят семь лет, как и ему. Нет, ему — шестьдесят шесть… Нашлись и такие, которые думали, что смерть польского короля ускорили из соображений экономии: содержание его двора слишком дорого обходилось казне. Однако на похороны государь не поскупился: на них потратили больше пятидесяти двух тысяч рублей.

Павел приехал в Мраморный дворец, как только тревожная весть достигла Зимнего, и не отходил от постели Станислава Августа до самой смерти. Его сыновья были здесь же, и с ними адъютанты — братья Чарторыйские. Доктор Беклер когда-то лечил и их; теперь всё его искусство оказалось бессильно против высшей силы, распоряжающейся человеческими судьбами. Католический священник принял исповедь бывшего короля и закрыл ему глаза.

Элъжбета Грабовская была безутешна, вся свита в слезах. Разбором вещей покойного и выплатой жалованья его слугам занималась «печальная комиссия». Шесть камер-пажей, двадцать пажей, десять камер-лакеев, гардеробмейстер, восемь скороходов, сорок лакеев, лекари, секретари, повар, парикмахеры, прачки, посудомойки… Всего на тридцать девять тысяч рублей. Этой суммы, разумеется, не могли покрыть мраморный трон, парадная кровать с вензелем императрицы Екатерины, бархатные обои, отделанное горностаем покрывало и шесть табуретов, оставшиеся после покойного. Императора Павла, впрочем, интересовало не это, а записки польского короля. Адам Ежи Чарторыйский тоже хотел найти их и прочесть, но они либо оказались уже изъятыми, либо ловко спрятанными самим автором при жизни. Всё, что ему досталось, — скучная глава о том времени, когда Понятовский был саксонским посланником при русском дворе…

***

Господи, Царица Небесная, что там еще?

Придворные улыбались и перешептывались. Князь Горчаков обернулся — так и есть. Фельдмаршал Суворов, при всех орденах, кланялся в пояс оторопевшему мужику, прижимавшему к груди охапку дров. Извинившись перед знакомым, обратившимся к нему с вопросом, Андрей Иванович быстро подошел к ним.

— Что вы делаете, дядюшка? Это же истопник! — шепнул он с досадой.

— И, Андрюша! — громко ответил Суворов. — Сегодня истопник, не успеешь оглянуться, а он уж какой-нибудь вельможа. Лучше задобрить заранее!

Как раз в этот момент в двери вошел барон Кутайсов и остановился в недоумении, услышав смешки. Суворов еще больше усилил его смущение, заговорив с ним по-турецки. Горчаков уже не знал, куда деваться; спас его возглас: «Государь!» Кто-то, стоявший у окна, увидел, как Павел подъехал верхом к крыльцу. Через несколько минут император величавой поступью вошел в приемную, увидел Суворова и пригласил в кабинет; прочие остались дожидаться.

Из всех поручений императора, полученных Горчаковым за последние полгода, это стало самым хлопотным.

Не успел он вернуться из Дубно, где расквартировали армию Конде (бывшее владение князей Любомирских после третьего раздела Польши стало уездным городом Волынской губернии; знаменитую контрактовую ярмарку Павел перенес в Новоград-Волынский), как государь велел ему ехать в Кон-чанское и привезти своего дядюшку в Петербург. Разумеется, исполнить это надо было как можно скорее, но Суворов заставил себя долго упрашивать: и стар-то он, и нездоров, и ехать далеко, да и холодно — середина февраля… Андрею всего восемнадцать лет, но его отцу уже за восемьдесят, матери за пятьдесят, он привык иметь дело с капризными стариками. Наконец, граф дал ему слово, что приедет, но только на своих лошадях — «на долгих».

Государь ждал его в нетерпении и каждый день посылал справляться — приехал ли. Андрей Иванович дежурил у заставы. Заморенные лошаденки подтащили суворовскую кибитку к полосатому шлагбауму поздним вечером; Суворов отправился на квартиру графа Хвостова, а Горчаков полетел с донесением в Зимний. На улицах было темно: после вечерней зори приказано в частных домах тушить свет, а все трактиры запирать. Император уже удалился в свою спальню, но в виде исключения флигель-адъютанта туда допустили. Государь велел объявить графу Суворову, что примет его завтра утром по возвращении с прогулки. Горчаков спросил, в какой форме представиться графу, ведь он отставлен без мундира. Ответом было: в таком, какой носите вы.

Мундир племянника пришелся дяде почти впору. Всю ночь на него нашивали звезды и кресты, и в девятом часу утра Александр Васильевич отправился во дворец.

…Двери кабинета снова раскрылись только час спустя, когда давно миновало десять. Все ожидавшие в приемной были поражены: обычно император никогда не опаздывал к разводу. Он приезжал даже до прибытия дававшего развод батальона и лично назначал точку правого фланга для расстановки офицеров вдоль линии караула. Теперь же он вместе с гостем спустился на площадь, когда из Зимнего уже вынесли знамя, которому войско салютовало барабанным боем и музыкой.

Второй частью развода было ученье. Государь лично подавал команду, которую от него принимал дежурный штаб-офицер. Словно не понимая, что император хочет сделать ему приятное, водя батальон в штыки скорым шагом, Суворов отворачивался от проходящих взводов, не обращая на них никакого внимания, шутил вслух над генералами и штабными офицерами, подходил к князю Горчакову и теребил его: «Не могу более, уеду». У Андрея на лбу выступала испарина; он принимался убеждать дядюшку, что уехать прежде государя неприлично. Пехота уступила место взводу кавалерии, исполнявшему разные построения. Суворов томился, Горчаков страдал, Павел хмурился.