1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

Акилина тем временем принесла вскипевший самовар. По дому ей помогали жившие здесь в работницах Дуня и Катя Печеркины — тётка с племянницей, землячки распутинские. Они выставили на стол чайную посуду, плетёные корзинки с толстыми ломтями чёрного хлеба и варёными вкрутую яйцами, тарелки с рыбой и соленьями — Григорий Ефимович не ел ни мясного, ни молочного…

Сказав короткую молитву, собравшиеся сначала по сибирскому обычаю закусили солёными огурцами и капустой, а уж потом принялись за всё остальное, прихлёбывая чай. Распутин ломал хлеб прямо на столе, рассыпая кругом крупные крошки, и даже рыбу брал руками. Вилок не признавал: еду господь даёт, чего ж её острым тыкать? И дочерей дома одёргивал, когда манерно есть пытались. По крайности одной ложки довольно, а руки-то на что? Христос, небось, руками хлебы делил и голодных одаривал!

После трапезы Григорий Ефимович уже заканчивал говорить по телефону с тобольским епархиальным наблюдателем, когда раздался звонок в дверь. Лаптинская пошла в переднюю. Телефонный аппарат стоял на этажерке у двери столовой, и Распутин примостился рядышком на стуле.

— Так ты, милой, смотри, не забудь, — говорил он, пятернёй вычёсывая из бороды хлебные крошки, — псаломщик Комаров, он сейчас где-то в Самаре служит, а его надо бы в Курган перевести. И дьякона Бушуева тоже надо бы поближе к Покровскому. Постарайся, милой! Хоть он и непутёвый, да не его мне жалко, а жену. Они ведь сейчас порозня живут, считай, целый год. Баба к нему ехать не может: рублей, поди, сто дорога-то будет стоить, или даже сто пятьдесят, а у ней таких денег нет. Вот, чтобы не развалилась семья, и надо их соединить вместе. Женщину-то за Бушуева я сам сватал. Думал, он путный, а оказалось, нет. Выходит, виноват Гришка-то… Сделаешь?.. Благодарствуй! Ну, а больше, кажется, и ничего. Заезжай в Покровское ко мне, напейся чаю и передай всем поклон, поцелуй всех…

— Там к тебе дамочка, — сообщила вернувшаяся Акилина.

— Кто?

— Не знаю, первый раз вижу.

Поморщившись и прижав ладонью снова занывший живот, Распутин поднялся со стула и широким коридором вышел к двери на парадную лестницу. В передней стояла хорошо одетая женщина в пелерине с белой меховой оторочкой и шляпке с вуалеткой. С ботиков на пол уже натекла небольшая лужица. Руки гостьи были спрятаны в муфту — тоже из белого меха.

Распутину вдруг послышался звон — высокая нескончаемая нота, будто над головой у него, где-то сзади, повис огромный комар. Рана заныла сильнее, в лицо жарко бросилась кровь, а по спине, наоборот, пробежал озноб. Могилой повеяло от женщины, и почудилось Григорию, что сквозь вуалетку вновь глядит на него смерть — лысая, безносая, щербатая…

Сколько они стояли так друг против друга? Мгновение, минуту, три? Акилина тоже замерла, и лишь бусинки её глаз под густыми бровями прыгали с женщины на Распутина и обратно.

— Ну, что там у тебя? — хриплым, не своим голосом, но очень ласково сказал, наконец, Григорий Ефимович. — Что? Я ж знаю… Давай, давай сюда…

Не отрывая левую руку от пульсирующего болью живота, он осторожно протянул вперёд правую, держа её ладонью вверх. И гостья тоже выпростала из муфты дрожащую правую руку. Побелевшие от напряжения пальцы сжимали маленький дамский «браунинг». Не сводя глаз с Распутина, она медленно подняла ствол до уровня его груди, потом так же медленно опустила блеснувший воронёной сталью пистолет на протянутую ладонь — и в тот же миг разрыдалась и выбежала из незапертой двери на лестницу.

Акилина поспешила захлопнуть дверь и загремела засовом. А Григорий Ефимович продолжал стоять неподвижно, разглядывая пистолет. Вдоль позвоночника сбегали холодные капли, а на разгорячённом лице ещё чувствовался могильный холод, которым дохнула смерть. Но комариный писк в ушах затихал, и рана болеть перестала.

Телефон снова взорвался трезвоном, и Лаптинская засеменила в столовую, схватила трубку.

— Это Вырубова, — послушав, сообщила она. — Тебя в Царское зовут.

Первого ноября, в день открытия Пятой сессии Четвёртой Государственной думы, Таврический дворец гудел. Можно было бы уподобить его растревоженному улью, когда бы огромный зал заседаний хоть немного походил на тесное жилище трудолюбивых медоносов. Да и четыреста сорок депутатов, сытых, с иголочки одетых, самоуверенных и горластых, ничуть не напоминали скромных безликих пчёл. Пообвыкли уже, нагуляли жир: Четвёртая дума с перерывами заседала с осени двенадцатого года…

— Господа члены Государственной думы, — перекрывая гул голосов, проникновенно начал свою речь лидер партии кадетов Павел Николаевич Милюков, — с тяжёлым чувством я вхожу сегодня на эту трибуну. Мы с вами те же на двадцать седьмом месяце войны, какими были на десятом и какими были на первом. Мы по-прежнему стремимся к полной победе и по-прежнему хотим поддерживать национальное единение. Но я скажу открыто: есть разница в положении.

Глаза у главного конституционного демократа страны были несколько навыкате, и толстые стёкла пенсне придавали его квадратному лицу рачье выражение.

— Недавно французы опубликовали германский документ, — говорил Милюков, — в котором преподавались правила, как создать брожение и беспорядки в неприятельской стране. И у меня такое ощущение, господа, что министры нашего правительства намеренно поставили перед собой эту задачу — выполнить инструкции немцев…

— Верно! — пронзительно крикнул из зала плотный коротышка, бликуя лысиной и взмахивая рукой.

Бессарабский помещик Владимир Митрофанович Пуришкевич верховодил в Думе крайне правыми. Он заслужил славу паяца и выделялся среди коллег хамскими манерами. По столице гуляли множество анекдотов про выходки этого черносотенца. То, чем бравировал Пуришкевич, в медицине называется отсутствием задерживающих умственных центров. Во время выступлений других депутатов он вертелся на своём месте, вскакивал и снова садился, а порой начинал бегать в проходах между секторами, выкриками прерывая ораторов. Председательствующий не раз вызывал охрану Таврического дворца, чтобы Пуришкевича вывели из зала. Тогда он падал на пол, отбрыкивался и упирался до тех пор, пока дюжие солдаты не выносили его на руках.

Милюков, глава думских демократов, был для монархиста и националиста Пуришкевича злейшим врагом. На одном заседании Владимир Митрофанович даже пытался бросить в Павла Николаевича стаканом, но помощник думского пристава успел перехватить опасный снаряд. Тем более странно выглядело то, что Пуришкевич поддерживал сейчас Милюкова.

— Господа депутаты Государственной думы, покорнейше прошу прекратить шум, — солидно молвил с высоты председательского места октябрист Михаил Владимирович Родзянко.

— Естественно, возникают слухи о том, что правительство признаёт бесцельность войны и хочет её закончить, заключив сепаратный мир, — продолжал Милюков. — Взволнованное чувство русского патриота реагирует на это с болезненной подозрительностью. Но как опровергнуть эти подозрения, когда кучка тёмных личностей во главе с Распутиным руководит важнейшими государственными делами?! Из края в край земли русской расползаются мрачные слухи о предательстве интересов России на самом высоком уровне. На самом высоком!