Бета-самец - Денис Гуцко

Сходил и я однажды за пивом в «Ракушку». К пивной выстроилась очередь терпеливых страдальцев, делившихся прогнозами относительно объемов и качества завезенного пива и обсуждавших плюсы и минусы других любореченских «точек»: на Театральной наливают по полной, но и разбавляют больше, на Стрелке хрен достоишься — пива там всегда мало, половину портовые забирают сразу. Я послушал пивные мантры и раскис. Что я здесь делаю? Как это связано со мной? Эти бессмысленные пенные люди… Впрочем, и в том, что я оставил на бульваре перед художкой: в речах о предназначении художника, в призывах взорвать болото, в групповом соитии с харизмой — виделась мне такая же бессмысленность, завернутая в драгоценную обертку.

Я вспоминал, что дома у нас живет Зинаида, — несоразмерность этого с забастовкой в защиту Бавальского, с инстинктивным концептуализмом Кирюши была дичайшая. Как соседство «Титаника» с утлой старенькой шхуной.

Стоявший поодаль бугай в клетчатой сорочке долго меня рассматривал. Потом поманил за угол.

— Из художки? — спросил он утвердительно и довольно приветливо.

— Да.

— Агафонова знаешь?

— Да.

— Так хрена ж ты менжуешься? Твои не предупредили, что ли?

— О чем?

— Давай пятихатку сверху и баклажку. Я тебе вынесу, как обычно.

Я отдал деньги и баклажку, и он мне вынес. И даже проводил до угла мимо беспокойных взглядов других бугаев, оставшихся стоять в терпеливо страдающей очереди.

— В другой раз сразу подходи. Х-х-худ-дожник!

Через двадцать минут я отхлебывал из баллона вместе с остальными художниками и слушал Кирюшу. Но лишь до того момента, как он завелся о том, что предназначение творца — будить задремавшие души, а искусство есть то ли инстинкт, вооруженный концепцией, то ли концепция, вооруженная инстинктом.

Я смотрел на пятнистый, грубо залатанный цементным раствором фасад Академии художеств, слышал, как стучат каблуки по тротуару, как воюют коты на крыше, слышал шелест листьев и скрип гончарного круга в скульптурном классе, — я слышал все, кроме слов, разлетающихся над летним бульваром. Зато как никогда остро я чувствовал своих тогдашних товарищей, о чем-то вдруг бурно заспоривших под жиденькое любореченское пиво, — среди этих людей, если одумаюсь и выучусь-таки на х-х-худ-до-жника, мне предстоит жить.

Будущее — как оно виделось борцам за изгнание Нифертити — сводилось к самоутверждению творческой личности в косной и враждебной среде. При этом рецепт такого самоутверждения был вопиюще прост и состоял, собственно, в непрекращающемся противопоставлении творческой личности тупорылой вертухайской власти, узколобому официозу, провинциализму Любореченска, диктатуре попсы, — далее подставлять по вкусу. Жизнь как антоним. Они попса — мы авангард. Они ничтожны — мы глубоки. Они лицемеры — мы правдорубы. Они деградируют — мы растём. Они проиграют — мы победим. Они сволочи — мы молодцы.

Было в этом что-то паразитическое. Какое счастье, что все они есть!

Один наносил краску случайными предметами: кухонной теркой, медицинской банкой, мухобойкой. Другой налегал на инсталляции из разобранных кубиков Рубика, оловянных солдатиков и бутылок из-под кока-колы. Третий делал аппликации из ржавой жести и битого стекла.

Перед тем как покинуть академию, я немного сблизился с ними. Побывал на нескольких вечеринках, на квартирнике, на котором выставлялась чья-то графика. Успел и свои творения показать. И выслушать столько комплиментов, сколько не слышал до тех пор никогда. Здесь оценивали искусство в комплекте с прилагаемым художником. А у меня уже наметилась кой-какая репутация. К тому же я уяснил в общих чертах, как держаться, чтобы удовлетворить запрос здешней публики на настоящего художника. Можно было упросить преподавателей, сдать в авральном порядке все «хвосты»…

Но к тому времени идея-фикс о целебных свойствах казарменного опыта созрела и вела меня прямиком к выбранной цели. По телевизору тогда много говорилось о дедовщине, о голодном пайке. Я был уверен, что такое испытание пойдет мне на пользу. Стачка против Нефертити закончилась недели через две. К ней мало кто примкнул, новое руководство ее игнорировало.

Тем же летом в любореченском кооперативном туалете прошла выставка, гвоздем которой стали работы Кирюши Агафонова.

Здравствуй, армия. Лечи, как умеешь.

Его давно тянуло в этот дом с мезонином — резиденцию председателя дачного кооператива. Дом хоть и был обшит пластиковой вагонкой, выделялся среди остальных устарелым фасоном: окна поуже, крыша острей. Несколько раз Топилин проходил мимо массивных ворот с наваренными проволочными львами, но за отсутствием убедительного предлога войти не решался. Одно дело — военно-воздушный конюх. Совсем другое — Иван Рудольфович, председатель «Яблоневых зорь».

Наружность пожилого председателя Топилин детально изучил по фотографиям в ноутбуке Сергея. Натура действительно была щедра и фотогенична. Нос крупный, но стройный. Мужественная линия рта. Морщин умеренно. Волнистые волосы, посеребренные сединой точно в меру: благородная примета мудрости, моложавый патриарх. Больше всего Топилину понравился Иван Рудольфович в контурном свете, сидящий нога на ногу, обхватив колено руками: голова чуть вбок, во взгляде смесь упрека и призыва.

Однажды Топилин наблюдал за тем, как председатель, высунувшись из окна, тряс кулаком и кричал кому-то:

— А ну, перестали дурью маяться! Я два раза повторять не стану!

Четырежды в день Иван Рудольфович совершал путешествие от своего двора к располагавшейся неподалеку трансформаторной будке: в девять утра, чтобы включить электричество в поселке, в полдень, чтобы выключить, потом вечером, в семнадцать ноль-ноль, — чтобы снова включить, и в двадцать один — выключить окончательно на ночь.

В один из первых морозных дней, надев парадный Сергеев костюм марки «Сан Шайн» под привезенное с собою пальто «Iceberg» — зимний гардероб Сергея состоял из пуховика и куртки, — Топилин отправился к председательскому дому. Подгадал точнехонько к полудню. Иван Рудольфович, лязгая ключами, выходил из трансформаторной будки. На плечи накинута парадная офицерская шинель без погон, под шинелью коричневый свитер домашней вязки.

— И опустилась тьма на «Яблоневые зори», — сказал Топилин с шутливой торжественностью, подходя к председателю со спины.

Тот развернулся всем корпусом, посмотрел на Топилина долгим серьезным взглядом — излишне серьезным, как показалось Топилину.

— Как видите, обошлось без тьмы, — ответил он сухо, растягивая слова.

И вроде бы настал момент рукопожатия и знакомства — но что-то в председательском взгляде останавливало Топилина.

— Я тут у вас живу, — сказал он, заняв руки замысловатым жестом, похожим на движение плавающего брасом. — Месяц.

— Больше, — поправил его Рудольфович и оглядел совсем уж подробно, всмотрелся в каждую деталь и даже, казалось, о каждой успел что-то такое подумать.