Ищите женщину - Фридрих Незнанский

Я удивляюсь поразительной наивности отца. Несомненно, мне сегодня известно гораздо больше, чем ему тогда, но ведь нельзя же быть до такой степени близоруким!..

…Странное дело, чем больше читаю, тем больше наша система напоминает мне американскую. Та же подковерная драчка, те же тайные службы, вранье, подлость, убийства… Видимо, не в общественной системе все-таки дело, а в самом характере человеческого общества. Люди — дерьмо, а не система. Хорошие люди при любой системе могут жить так же, как и плохие. Но последних всегда больше.

Да, в социологи мне лучше не соваться…

Но когда я все-таки встречусь с этим мистером Бреннером из ФБР, который уже интересовался мной и ждет моего звонка, я обязательно спрошу его об Майкле Эллиоте, тоже фэбээровце, с которым в последние часы жизни имел дело мой отец.

Он собрался к нему с кучей доказательств того, что Брутков пал жертвой заинтересованных в его уничтожении людей, а вовсе не диких зверей.

Отец не записал подробно все свои доказательства, полагаю, он был убежден в том, что сумеет быть красноречивым. На этот счет он даже произнес целый монолог. То есть записал его. Я знаю, это лучший способ запомнить. Но видимо, он торопился и поэтому фиксировал свои аргументы в самой общей форме. Частности должны были, как я понимаю, прозвучать в диалоге с мистером Эллиотом. И разумеется, на суде, где разбиралось бы дело убийц…

Наивные люди!..

* * *

…Я сделал для себя неожиданный и неприятный вывод: мне не нравятся американцы. Нет, я, конечно, помню свой восторг — первоначальный и основанный лишь на мимолетных первых впечатлениях. Да, они улыбаются. Но я подумал о другом: если он не будет улыбаться, молча проклиная меня и всех моих предков, когда я стану бесцеремонно копаться в товарах на прилавке, то его немедленно уволят и больше никуда не возьмут. И так абсолютно везде! Так на кой, извините, хрен, мне все эти их улыбки? Первый их вопрос: как дела? Но еще ни один не выслушал моего ответа.

Они тупы и необразованны. Они ни черта не читают, кроме биржевых сводок в газетах. Они никого не любят, кроме себя и узкого круга родных. Причем последних если и любят, то не без расчета. Они даже собственного Марка Твена не знают, на котором мы выросли. Они расчетливы и безумно самонадеянны. Они ура-патриотичны куда более глупо, чем мы в самые худшие свои времена. Они… они… они…

Я мог бы теперь долго кое-что перечислять и получать наслаждение от того, что имею возможность уязвить, принизить, плюнуть вслед. Но правильно ли это?

Да, они сугубые прагматики, но выстроили такой мир, какой никому пока не приснился. Они довольны — пусть по-своему. А у нас я много видел довольных? Они, по-моему, не верят ни в какого Бога, кроме того, чье имя в виде цифр со многими нулями зафиксировано в его кредитной карточке, но все ходят в церковь. Черт их знает что за нация! Они готовы беспрекословно защищать собственные интересы там, куда их никто не зовет.

Мы тоже защищаем, а после «защитники» побираются в подземных переходах. И в церковь мы тоже ходим почти дружно. А я, было дело, чуть со смеху не лопнул, когда показывали, как на Рождество или на Пасху, уж не помню точно, в Богоявленском соборе стояла наша элита. И у каждого в руках свечи с бумажными венчиками. Это чтобы горячий воск на сиятельные пальчики не пролился. Я посмотрел нарочно, обратил внимание, что ни у кого в соборе больше не было в руках этаких венчиков. Значит, и перед Богом у нас далеко не все равны.

Мне не нравятся американцы, но мне очень нравятся русские, живущие в Америке. Не все. Может быть, немногие. Неиспоганившиеся, не потерявшие истинно российского, генетического гостеприимства. Я не был в американских семьях и тут могу полагаться лишь на рассказы тех же Крокусов. А они, эти доброжелательные люди, проработавшие с американцами долгие годы, почему-то помалкивают. Наверное, это опять чисто русская черта: не хулить тот дом, который дал тебе приют.

Я не отмечал еще одной, характернейшей американской черты — предприимчивости. Да, у нас этого почти нет. Выбили предприимчивых. А тут меня ну просто поразил один факт. Из бостонской жизни. Я удивлен, что отец, который работал там, нигде ни единым словом не рассказал об этом. Записываю буквально со слов «Шурика» Крокуса. Не знаю, пригодится ли мне это когда-нибудь, но я был потрясен, когда услышал.

Итак. На окраине Бостона, примерно в десятке миль, находится знаменитый Массачусетский технологический институт. Тот самый, где работал мой отец под руководством «старика» Штейна. А рядом с институтом располагалась громадная стоянка автомобилей — что-то машин на двести. Частная стоянка. Естественно, земля под этими машинами золотая, в буквальном смысле — квадратный метр тысяча долларов. Но это было давно, в пятидесятых — шестидесятых годах. И вот к хозяину стоянки явились представители института и предложили продать им крохотный участок стоянки, ну пятнадцать, скажем там, квадратных метров. Договорились. Купили. Стали строить… Вообще, конечно, это был истинный проект века! На купленных пятнадцати квадратных метрах вырос из земли гигантский столб. Внизу, под стоянкой, было вырыто подземелье и подведены все необходимые коммуникации. А верх столба занял гигантский шар, который представлял собой внутри зал для чтения лекций на две тысячи человек.

Говорят, что хозяин стоянки был в ярости. Но что поделаешь, если земля на глубине ему не принадлежала, а тем более — воздух над стоянкой машин.

Я чувствую, что уеду из Штатов со смешанным чувством глубокого уважения к делам человечества и… неприязни к вечно улыбчивым конформистам — в самом широком понимании смысла этого слова…

А еще мне запомнятся прощальные слова Крокусов, когда они махали мне вслед. «Вы должны знать слова Шолом-Алейхема, в которых все про нас: в Америке не живут, в Америке спасаются…»

…Я был уверен, что скверно улыбавшийся мистер Бреннер обязательно задаст мне этот вопрос, и заранее был готов к нему.

Старина Савелий Прохорович, увидев, что я закончил «труд, завещанный от Бога», сказал, что теперь подошло и его время. Он хотел быть, вероятно, абсолютно уверенным, что у меня самые серьезные намерения в отношении всего, связанного с отцом. Он убедился. Теперь он решился сделать и свой посильный вклад в благородное, по его мнению, дело. Ибо оно было связано с трагическими судьбами и так далее. Что придает особый вес его сведениям — так я, во всяком случае, понял.

Я получил то, о чем и мечтать не мог. Я получил доказательства того, что Михайлов был, есть и навсегда останется той самой эмигрантской сволочью, которую так не уважали советские фельетонисты и карикатуристы. Но это случай, когда общественный строй, как и общественное сознание, не виноваты. Сволочи — они на всех континентах ими и остаются.

Заславский мне объяснил. Я выслушал и понял. Все, этого теперь вполне достаточно. И писать на эту тему я больше не намерен. Дневник дорожных впечатлений может быть очень притягателен для посторонних глаз. Пусть пробуют, пусть читают. Мне же достаточно немногого. Ну, к примеру, какой-нибудь тонкой папочки…