Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения - Джеймс Амбуэлл

мгновенно покрывшегося бурлящей кровью… словно чудовищный невидимый тесак обрушился на лицо несчастного.

— Он высунулся за защитную зону прибора, — прорыдал профессор. — Я догадывался об этом… Это ужасно, это…

* * *

То, что вы прочитали, — точная копия записей в блокноте Денвера, репортера «Большой турбины», пропавшего несколько месяцев назад при обстоятельствах, оставшихся загадочными. Его автомобиль обнаружили брошенным поблизости от дороги, на опушке небольшого елового перелеска.

В нескольких шагах от машины, на пятачке в десяток квадратных метров, были видны следы отчаянной схватки; здесь же валялся втоптанный в песок блокнот.

Через пару дней после этого зловещего открытия живший поблизости крестьянин, направлявшийся на своё поле, расположенное рядом с жутким местом, подобрал комок бумаги — две смятые страницы из того же блокнота, покрытые скачущим почерком и — странная деталь — сильно выпачканные в крови.

Увы, записи, расшифрованные с большим трудом, ничем не помогли при разгадке тайны случившегося.

«Мы находимся, — писал Денвер, — все на том же песчаном бугорке, но на окружающий нас пейзаж накладывается едва различимый, словно прозрачный мир. Еловый лес виднеется сквозь почти идеально прозрачный конус, заполненный чем-то вроде сильно бурлящего дыма. С десяток больших сфер, похожих на странные пузыри, подпрыгивают над болотом; они заполнены тем же клокочущим дымом. Я отдаю себе отчет в том, что только дым и позволяет разглядеть конус и шары».

Далее почерк становится неровным, словно обезумевшим, и почти неразборчивым.

«Это не дым у них внутри, это глаза, руки, когти, какие-то другие кошмарные органы… Тело бродяги было проглочено конусом. Паукеншлагер просит у меня прощения…

Прибор горит…

Грохот… Белое пламя… Кто-то схватил профессора, и он исчез… На мое лицо хлынул кровавый ливень…

В небе надо мной появились жуткие глаза, пристально уставившиеся на меня… Рука… Боже!..»

* * *

Денвер так и не появился, и никто никогда его не видел. Расследованием было установлено, что профессор, немец по происхождению, носивший фамилию Паукеншлагер, проживал в Ленде.

Он пропал из своего дома за несколько дней до странного происшествия.

Обыск у него дома не обнаружил ничего существенного, если не считать того, что ученый перед отъездом старательно и методично уничтожил приборы и сжег все бумаги.

Хорошо известного в районе бродягу по имени Рикки Камперс тоже так и не удалось найти.

Удивительные факты были сообщены нью-йоркским журналом «Юсай ик Ревью»: именно в день загадочного исчезновения профессора и журналиста, точно в тот же час знаменитый американский медиум Марлоу погрузился в необычный транс. Он бросился к черной доске и с поразительной быстротой нарисовал на ней кошмарные фигуры, чередующиеся со сферическими и коническими телами, преследовавшими в порыве бешеной ярости человеческое существо. Лицо этого человека, без всякого сомнения, было лицом Денвера.

Через два дня медиум снова впал в состояние транса. На этот раз он нарисовал лицо Денвера, искаженное гримасой сверхъестественного ужаса и нечеловеческого страдания. На полях рисунка написал следующее:

«Я еще жив… Это гораздо страшнее… Ужасно… но они подстерегают вас!»

И еще: «Берегитесь!.. На помощь!..»

На следующий день Марлоу опять написал: «Помогите!..», И это было все.

По мнению лучших графологов, почерк на этих записках аналогичен почерку Денвера.

Спириты утверждают, что журналист не погиб, а находится в иной плоскости существования, недоступной для нас.

Вернется ли когда-нибудь Денвер в наш мир, чтобы подтвердить справедливость этих предположений и поведать нам продолжение своего жуткого приключения?

Перевод: И. Найденков

Жан Рэй

Майнцский псалтырь

Jean Ray «Le Psautier de Mayence», 1930

Последние слова людей, собирающихся свести счеты с жизнью, обычно не отличаются большим красноречием. В стремлении рассказать как можно больше о своей жизни, они подвергают свой монолог строжайшему редактированию…

Так вот, в рубке рыболовецкого суденышка «Северный капер», умирал Баллистер.

Напрасно окружающие пытались преградить путь уходившей из тела жизни. У Баллистера не было лихорадки, его речь текла быстро и гладко. Казалось, что он не замечает ни белья в красных пятнах, ни кюветы с окровавленными бинтами; его взгляд оставался устремленным на далекие опасные видения. Рейнес, радиотелеграфист, вел записи.

Все знают, что он использует любую свободную минуту, чтобы строчить рассказы или эссе для эфемерных литературных журналов; стоит какому-нибудь из них вылупиться на свет в одном из офисов на Патерностер Роу, как, можете не сомневаться, среди фамилий его сотрудников вы обязательно встретите имя Арчибальда Рейнеса.

Поэтому, не удивляйтесь несколько своеобразному стилю изложения финального монолога смертельно раненного моряка. Вся вина за это должна быть возложена только на Рейнеса, никому не известного литератора-неудачника, — именно он записал последние слова Баллистера. Но я торжественно подтверждаю, что содержащиеся в записанной истории факты полностью соответствуют тому, что было рассказано умирающим в присутствии четырех членов экипажа «Северного капера», — капитана Бенжамина Кормона, вашего покорного слуги, помощника капитана и главного рыболовного мастера Джона Коперланда, механика Эфраима Рози и уже упомянутого выше Арчибальда Рейнеса.

Вот что рассказал Баллистер

— Я встретил школьного учителя в таверне «Веселое сердце»; здесь мы обговорили дело и здесь он передал мне свои инструкции.

«Веселое сердце», — это скорее кабачок лодочников, чем таверна настоящих моряков. Его убогий фасад отражается в стоячей воде последнего тупика ливерпульских доков, где причаливают шаланды каботажного плавания.

Я внимательно рассмотрел хорошо вычерченный план небольшой шхуны.

— Это почти яхта, — сказал я, — которая в состоянии идти чуть ли не против ветра, а ее корма, имеющая достаточную ширину, позволяет успешно маневрировать при встречном ветре.

— На шхуне также установлен дополнительный двигатель.

Я презрительно поморщился, так как всегда предпочитал из спортивного интереса и любви к морю ходить исключительно под парусами.

— Верфи «Хэллетт и Хэллетт», Глазго. Год постройки — 1909, — задумчиво пробормотал я. — Великолепный такелаж. С экипажем в шесть человек и со своими шестьюдесятью тоннами водоизмещения шхуна будет держаться на курсе устойчивей, чем любой пакетбот.

На физиономии школьного учителя отразилось удовольствие, и он тут же заказал несколько порций отборного питья.

— Но почему, — добавил я, — вы не оставили шхуне ее прежнее название — «Веселый попугай», звучало совсем неплохо. Это красивое название. Мне всегда нравились попугаи — это птички, что надо.

— Ну, это потому, — неуверенно произнес он, — что тут замешаны дела… скажем, сердечные; если хотите, это просто выражение глубокой признательности.

— Значит, судно называется «Майнцский Псалтырь». Что же, весьма оригинально, хотя и несколько странно, по правде говоря.

Алкоголь сделал его язык несколько более развязанным.

— Дело совсем в другом, — сказал он. — В прошлом году скончался мой дядюшка, оставивший мне в наследство сундук, набитый старыми книгами…

— Тьфу!

— Подождите! Перебирая их