Лиза из Ламбета. Карусель - Сомерсет Уильям Моэм

до двери, чтобы увидеть его до ухода. Когда подходило время его возвращения, она, затаив дыхание, ждала, когда раздадутся его шаги на асфальтированной дорожке, а иногда, сгорая от нетерпения, выходила ему навстречу.

Бэзил не обладал благожелательной особенностью воспринимать людей такими, какие они есть, и не требовать от них больше, чем они могут дать. Он скорее пытался приспособить к своим собственным идеям людей, с которыми вступал в контакт. Вкус у Дженни был отвратительный, а невежество, которое даже шло хорошенькой официантке, в жене несколько раздражало. В соответствии с планом бессознательного обучения, по которому Дженни могла впитать знания, как варенье — сахар, без усилий, Бэзил подсовывал ей книги для чтения. И хотя Дженни, следуя его выбору, послушно брала их, ей это явно не нравилось. Усердно потрудившись с четверть часа, она едва не швыряла том на пол, а потом все оставшееся утро фамильярно болтала с прислугой. Если же ей хотелось почитать, она предпочитала купить бульварный роман в книжном киоске на станции, но старательно прятала его, когда приходил Бэзил. А однажды, когда он случайно нашел произведение под названием «Месть Розамунды», объяснила, что это книга служанки. Всего за один пенс миссис Кент могла получить длинную леденящую кровь романтическую историю, красивый и аристократичный герой которой удивительно походил на Бэзила, а на месте бесподобного создания, ради которого бесстрашно совершались доблестные поступки, она представляла себя. В свободной спальне под матрасом она хранила любимый роман, в котором одна весьма достойная горничная благородно принесла себя в жертву. Сердце Дженни билось быстрее, когда она думала, с какой готовностью рискнула бы собственной жизнью при подобных обстоятельствах. Не подозревая об этом, Бэзил часто говорил о книгах, которые сам ей давал, но в порыве энтузиазма так увлекался, что не замечал, насколько скудными оставались ее познания.

— Жаль, что ты не читаешь мне свою книгу, Бэзил, — сказала она как-то вечером. — Ты вообще ничего мне о ней не рассказываешь.

— Это лишь утомило бы тебя, дорогая.

— Думаешь, я недостаточно умна, чтобы понять ее?

— Что ты! Если хочешь, я буду только рад зачитать тебе пару отрывков.

— Я так рада, что ты романист. Это очень необычно! И я буду гордиться, когда увижу твое имя в газетах. Почитай мне сейчас, хорошо?

Ни один писатель, как бы яростно он ни протестовал, на самом деле не особенно сердит, когда его просят прочитать неизданную книгу. Это дитя его сердца, до сих пор хранящее волшебство, которое, когда его облекут в бездушно напечатанные буквы и закроют переплетом, растает без следа. Бэзил особенно нуждался в сочувствии, потому что не верил в себя и мог работать лучше, когда кто-то восхищался его работой. Он страстно надеялся, что Дженни заинтересуется его произведением, и только из робости мало говорил об этом до сих пор.

Идея романа, действие которого происходило в Италии в начале XVI века, пришла ему в голову во время визита в Национальную галерею вскоре после возвращения из Южной Африки. Тогда его ум, истосковавшийся по общению с искусством, был особенно чувствителен к восприятию прекрасного. Он бродил среди картин, останавливаясь у любимых, и спокойная тишина галереи наполняла его душу большим ликованием, чем любовь или вино. Он часто вспоминал это мгновение из-за ощущения исключительного счастья, духовного и умиротворяющего. Наконец он подошел к портрету итальянского аристократа кисти Моретто, который показался ему воплощением самого духа позднего Возрождения. Полотно полностью гармонировало с его настроением. Он считал, что создание совершенных форм — конечная цель искусства, и с удовольствием отметил декоративный эффект, который создавали темные тона и фигура высокого мужчины, прислонившегося в печали и апатии к проему в мраморной стене. Прошедший без имени сквозь века, он стоял в позе, таившей в себе не то усталость, не то манерность, а его скрытое отчаяние отражалось в темном пейзаже на заднем плане, пустом, как безлюдная обитель духовной жизни, и даже бирюзовое небо казалось холодным и грустным. На портрете значилась дата — 1526 год, и мужчина был облачен в блузу с разрезами на рукавах и в чулки той эпохи (раннее Возрождение осталось позади, ведь Микеланджело умер[52], а Чезаре Борджиа[53] гнил в далекой Наварре). Темно-вишневый цвет его красочного одеяния выглядел мрачным, почти черным, зато на его фоне светился нежный батист блузы с рюшами. Одна рука, без перчатки, лежала на рукояти длинного меча, тонкая изящная рука, белая и мягкая, рука джентльмена и студента. На голове его красовалась шляпа странной формы, частично темно-желтая, частично алая, с медальоном, изображавшим святого Георгия с драконом.

Бэзила преследовало это лицо, казавшееся еще бледнее из-за темной бороды. Глаза мужчины взирали с портрета так, словно созерцание приносило лишь усталость, а мир не мог предложить ничего, кроме разочарования. В итоге, размышляя над личностью, которую, по-видимому, старался изобразить художник, Бэзил придумал историю и, развивая сюжет, погрузился в работы поэтов и историков того времени и несколько месяцев почти не выходил из Британского музея. Наконец он начал творить по-настоящему. Бэзил хотел описать итальянское общество той эпохи и глубокое разочарование после энергичного оживления, с которым оно встретило свободу мысли, когда падение Константинополя открыло для интеллектуальной мысли новые горизонты. И он придумал человека, который проживал жизнь так, словно это была война, — неистово, стремясь насладиться каждым мигом, и потом, обнаружив, что все тщетно, с отчаянием оглядывался назад, ибо мир больше ничего не мог ему дать. Знакомый с жизнью при королевских дворах и в лагерях кондотьеров, он испытал все возможные чувства, вел кровавые сражения, любил и плел интриги, писал стихи и рассуждал о философии Платона. Эпизоды этой карьеры были ярки и волнующи, но Бэзил обращался к ним исключительно в той мере, в какой требовалось для описания состояния души героя.

Эта тема давала возможность использовать витиеватый стиль, которому отдавал предпочтение Бэзил, и он принялся читать, делая особый акцент на ритме предложений и наслаждаясь их мелодичностью. Его лексикон, позаимствованный у современников королевы Елизаветы, был богат и звучен, а красота некоторых слов опьяняла его. В конце концов он вдруг остановился.

— Дженни! — окликнул он жену.

Ответа не последовало, и он увидел, что она крепко спит. Стараясь не разбудить ее, он отложил книгу и поднялся со стула. Не стоило просить его почитать, если она не могла удержаться от того, чтобы не заснуть. С некоторой досадой он вернулся за стол, но на помощь пришло его чувство юмора.

— Какой же я глупец! — воскликнул он, засмеявшись. — С чего я решил, что это может ее заинтересовать?