Прочь из города - Денис Ганин

Ропотову вдруг вспомнилась подходящая случаю фраза, брошенная одним из героев книги Спиридонова, на которой он как раз остановился, не прочитав и пятидесяти страниц «Доктора Живаго». И он с явным удовольствием, что хоть что-то из этой книги у него осталось в голове, сейчас же её произнёс вслух:

— Печку топить — это вам не на рояле играть. Надо поучиться!

Разумеется, никто в комнате не смог оценить его великолепную память и находчивость. И одна лишь тишина поддержала его разговор.

Огонь в печи быстро занялся, как только дрова были переложены по всем правилам. Маленькую чайную свечу Ропотов положил прямо на решетку колосника, зажёг её с одной спички и стал аккуратно обкладывать со всех сторон дровами: сначала тонкими, а поверх них — уже более массивными. Первое время Алексей не закрывал топочную дверцу, прикрыв лишь, и то наполовину, дверцу зольника. От этого комната стала наполняться приятным глазу жёлтым, нервно дрожащим светом. Частые потрескивания дров, иногда даже слишком громкие, никого не беспокоили. Спавшие в комнате, услыхав было во сне эти звуки, на миг просыпались, но, завидев неподвижную картинку опустившейся в тишину ночи комнаты и успокаивающие отблески и тени отражающегося на стенах и потолке молча играющего огня, тут же засыпали вновь. Другие же, как, например, самый маленький — Паша и самая отрешённая от проблем этого мира — Наташа, спали, не шелохнувшись. Вероятно, в это время им снилось что-то очень хорошее, наверное, из прошлой беззаботной жизни.

Лена сидела на стуле рядом с Алексеем. Они оба: она, сидя, и он, развалившись на полу и опершись лишь на один локоть, — заворожённые, смотрели в топку, скорее даже сквозь неё.

Жар от открытого огня стал быстро распространяться по комнате, но те, кто располагался к очагу ближе всех и к тому же не спал, Ольга и чета Ропотовых — были просто очарованы этим незамысловатым действом. Подумаешь, огонь в топке горит! Но что это такое для людей, которые почти весь последний месяц только и думали, чем обогреть своё тело, где приготовить пищу и как спасти от холода своих близких? Теперь этот огонь воплощал для них саму жизнь, надежду и победу, самоё их будущее.

— Вот теперь я по-настоящему понимаю цену подвига Прометея, — чуть слышно проговорил Ропотов, всё также глядя в задумчивости сквозь языки пламени.

Никто не поддержал Алексея словом, хотя обе женщины прекрасно слышали, что он сказал, и также прекрасно знали упомянутого им древнегреческого героя, ценою собственной жизни подарившего людям огонь. Но эта его фраза не была обращена ни к кому конкретно, а продолжать, пусть даже и такую позднюю беседу (в присутствии глубоко неприятного тебе человека), не хотела ни Лена, ни Ольга.

По мере разгорания печи и подбрасывания в её жерло всё новых и новых поленьев дров, в комнате становилось жарче. Лена стала раздевать детей; они, сонные, поднимались, как зомби, негромко бормотали что-то, послушно поднимали вверх руки, когда она стягивала с них одежду, и тут же валились без памяти на кровать. Вскоре и бабушку Ларису, и лежавшую у стенки Наташу становившийся всё более навязчивым печной жар также заставил избавиться от лишних одеяний.

Заполнив топку этой и ещё одной корзиной дров, для чего пришлось выходить во двор, Ропотов, наконец, объявил, что на сегодня достаточно.

Всё это время Лена, чьё спальное место, как и место её мужа, было определено на верхнем этаже дома, как могла, боролась со сном. Но она даже и не помышляла о том, чтобы идти спать. Перспектива оставить, пусть даже на несколько минут, своего мужа наедине с его бывшей любовницей, пусть та даже сейчас и отвернулась, и спит, хотя может быть, только делает вид, что спит и только и ждёт её ухода, была для Лены неприемлемой. Этого она не могла допустить ни в коем случае. Оттого и продолжала Лена елозить на опостылевшем ей скрипучем стуле, клевать то и дело носом и мучиться от жара, ставшего уже нестерпимо сильным.

Но никому не устоять перед силой стихии! Снимая с себя один за одним предметы одежды — впервые за долгое время, Лена стала явственным образом ощущать запах своего давно немытого тела. С каждой минутой это ощущение росло, а вместе с ним росло и её осознание собственной ущербности: ведь не только Алексей, но и её соперница наверняка тоже чувствует исходящую от Лены эту гадкую вонь, совершенно несовместимую с образом молодой красивой женщины, чувствует и в тайне ликует от собственного превосходства. От самой-то вон как мылом и свежестью пахнет!

Вот почему слова мужа о завершении топки Лена восприняла как спасение. Она тут же поднялась со своего места, при этом не переставая принюхиваться к себе с хорошо скрываемым от других отвращением, подошла к соседней кровати, где спали её дети и мать, и поправила одеяло у Саши, хотя особой нужды в этом и не было. Поцеловав сына в лобик, и убедившись, что её муж действительно уходит, она незамедлительно проследовала за ним.

Поднявшись вместе в тёмную холодную комнату наверху, они уже ни о чем не беспокоились, настолько глубоко жар проник в их тела. Лена сразу рухнула в неразобранную постель большой двуспальной кровати, куда следом за ней упал без сил и Ропотов. Тепло от горячей печной трубы в изголовье кровати давало им надежду, что до самого утра, когда снова нужно будет затопить печь, они уже не замёрзнут.

Лена заснула сразу, как только накрылась тяжёлым колючим одеялом, пахнущим холодной сыростью. А вот Алексей ещё долго, несмотря на усталость, не мог заснуть, всё прокручивая и прокручивая перед собой, как старую черно-белую киноплёнку, картину сегодняшней дороги. Глаза его были закрыты, но от этого было не легче. Яркие объемные проблески равнины полей среди бегущей на него мглы, деревья, выступающие из неё и расходящиеся по обе стороны в самый последний момент, но тянущие к нему, словно руки, свои скрюченные колючие ветки, — он как будто всё время пытается увернуться от них, а они всё ниже и ниже, всё длиннее и толще. И среди всего этого — неожиданные вспышки слепящего света от фар военных машин на блокпостах, маячки на их крышах: ших-ших-ших, звуки сирен и металлические неразборчивые, но несущие в себе опасность голоса из громкоговорителей. И ещё — эта прерывистая полоса разметки, кое-где проступающая из-под укатанного снега: вот она, вот, и вот опять, и снова пропала.

И вдруг