Страга Севера - Сергей Алексеев

Мамонт не стал разворачиваться, а сделал круг по дворам на глазах у Кристофера и наблюдателей из автофургона, затем выехал на улицу.

— Милый, ты, кажется, всё испортил, — сказала она, кутаясь в плащ.

— Не называй меня больше так! — отрезал Мамонт. — Не хочу слушать эту ложь!

— О, предчувствую бурный семейный скандал! — воскликнула она весело. — Извини, дорогой, ты ещё не всё знаешь. У меня назначено свидание через два часа!.. Если ты его не испортил!

— Всё! Я не буду твоим сутенёром!

— Это мне нравится. И ты сейчас ненавидишь меня?

Он хотел сказать презираю! — но это было не так.

— Мне противно то, что ты делаешь! В твоей помощи я больше не нуждаюсь.

— Как печально это слышать, — проговорила она и замолчала.

Мамонт покрутился между домами и выбрался на улицу Рокотова с другой стороны, от парка, затем свернул на газон и медленно подъехал к торцу дома № 7. Отсюда были видны лишь подъезды и автостоянка: Кристофер не мог уйти пешком — слишком был изнежен. Если через час или два он не попытается скрыться отсюда, значит, ещё не всё потеряно.

— Не бойся, он не уйдёт, — сказала Дара. — Он будет ждать меня.

Ему хотелось сказать, что таких, как она, Кристофер принимает сразу четырёх и чувствует себя при этом совершенно свободным и ничем не обязанным. Однако посмотрел на неё и промолчал: пожалуй, таких, как она, у этого гиперсексуального мальчика ещё не было. Время шло медленно, от неподвижного ожидания клонило в сон. Минут через пятнадцать Дара пошевелилась, напоминая о себе, и виновато сказала:

— Хочешь, он сейчас выбросится из окна?

— Не хочу, — буркнул Мамонт. — Он нужен живым.

— В таком случае тебе будет трудно без моей помощи, — после паузы проговорила она. — Я вижу, как ты пытаешься найти выход…

— Ничего, справлюсь! — отрубил он, не желая разговаривать.

— Тогда скажи об этом Стратигу, — упавшим голосом сказала Дара.

— О чём?

— О том, что не нуждаешься в моей помощи.

— При случае скажу, — пообещал Мамонт и отвернулся.

— Мы напрасно стоим здесь, — ещё минут через пять попыталась она наладить отношения. — Он не станет скрываться, он побоится потерять меня.

— Ты слишком самоуверенна, — хмыкнул Мамонт.

— Хочешь, я ему сейчас позвоню? И скажу, что приду только вечером?

— В этой квартире нет телефона.

— Есть. Он дал номер.

Мамонт проверял сначала по справочнику, затем на абонентной станции телефон не значился…

— Позвони, — согласился он.

Дара тут же сняла трубку радиотелефона и набрала номер. У Мамонта возникло ощущение, что он подслушивает чужой, интимный разговор, хотя знакомые слова царапали душу.

— Это я, дорогой… Да, милый… Непременно, дорогой…

Ему хотелось заткнуть уши. В солнечном сплетении закипала боль. Кроме этих слов, она почти ничего не говорила, выслушивала какие-то длинные речи, наверное, клятвы в любви, потому что снисходительно улыбалась. Эти слова одинаково отвратительно звучали для Мамонта теперь что на русском, что на английском.

— Мне удобно, милый… Хорошо, дорогой…

Дара отключила телефон и мгновенно стала серьёзной:

— У него что-то случилось. Ждёт машину, переезжает в гостиницу «Москва», надеется снять свои апартаменты… Тебе это о чём-то говорит?

— Говорит! — оживился Мамонт и запустил двигатель.

— Я очень рада!

— Чему?

— Что смогла тебе помочь…

Возвращение Кристофера в гостиницу могло означать единственное: он принимал условия партнёрства с «конкурентом». И оставалось лишь гадать, что могло так резко повлиять на его внезапное решение.

Стоило полковнику, пожалуй, впервые в жизни расслабиться так, чтобы почувствовать себя нормальным, свободным человеком, как его тут же унизили, причём с жестокостью и неожиданным цинизмом. Он никогда не позволял глумиться над собой и потому ничего подобного не испытывал и на какой-то момент растерялся. Попытка объяснить, кто он, почему оказался без документов, с оружием, в этой дурацкой солдатской форме, ничего не дала. Как старый и опытный оперативник, он прекрасно понимал, что не следует что-то доказывать, дёргаться, а спокойно потребовать старшего начальника, один на один всё объяснить ему, попросить разрешения позвонить в отдел, чтобы приехал дежурный помощник и удостоверил личность. Было ясно, что у этих ребят есть приказ задерживать всех подозрительных, а тем более вооружённых, но никто не мог отдать приказа издеваться над людьми. Арчеладзе хорошо знал закономерности развития конфликтной ситуации и, пока их с Капитолиной «брали», обыскивали и везли на пост ГАИ, старался не нарываться. Где-то ещё теплилась надежда, что на посту есть офицер, что через несколько минут во всем разберутся, возможно, принесут извинения и отпустят. Можно было стерпеть, что лежал мордой на грязном асфальте, что сковали наручниками, бесцеремонно выкручивая руки; можно было даже как-то оценить действия группы захвата — работали в общем-то профессионально, хотя грубо, по-голливудски. Однако когда втолкнули в помещение, ярко освещённое лампами дневного света, и рассмотрели, кого взяли, началось невообразимое. Раздеваться Арчеладзе отказался, потребовал офицера, но вместо него по лестнице спустился старшина в милицейской рубашке и приказал раздеть обоих задержанных. На полковника навалились втроём, содрали куртку, свитер, затем пристегнули наручником к решётке окна и стащили брюки. Старшина делал вид, что обыскивает одежду, прощупывает швы, но это было умышленное унижение, неподдельное глумление! Капитолина попыталась вступиться, объяснить — её поставили лицом к стене.

— Сволочи! Подонки! — кричала она. — Вы же за это ответите! Да вы знаете, кто он?! Это же полковник Арчеладзе!

Она могла кричать и возмущаться; она имела право обзывать их, угрожать — для полковника всё это было несолидно. Да и противно! И лишь когда старшина схватил Капитолину за волосы и пообещал «размазать рожу по стене», Арчеладзе взорвался:

— Не трогайте женщину! Не смейте трогать, ублюдки!

И мгновенно получил удар торцом дубинки в солнечное сплетение…

Он задохнулся, ноги подломились, и, чтобы не встать на колени, полковник обвис на решётке, намертво вцепившись руками. Но удивительное дело — сознание как бы обострилось и открылось зрение, и он увидел страх в глазах этих людей! Страх, и больше ничего! Именно он вызывал и жестокость, и желание издеваться. Они хотели унизить, запугать, растоптать его честь только потому, что сами были униженными, запуганными и растоптанными. Они не терпели непокорных!