Гангстеры - Клас Эстергрен

— Было утро, — сказал Конни. — Я был жив, у меня, несмотря ни на что, имелись жена, дочь, работа и, насколько мне известно, здоровье… Тебе, наверное, знакомо это чувство…

Я понял, что он имеет в виду и ответил: «Да, конечно». Хотя мне все же показалось странным это его сияние и слова о какой-то эйфории. Разумеется, это чувство может проявляться в самых разных ситуациях, но именно эта мне казалась вовсе не подходящей. Разглагольствования о радости напомнили мне о необходимой дистанции, о том, что Конни накачан таблетками и мечется между тяжким отчаянием и той самой эйфорией. Эта неустойчивость не внушала доверия — маятник уже качнулся пару раз, и с каждым движением размах становился все шире, крайности все более удалены друг от друга, и, поскольку они могли объединиться в маниакальном приступе, мне хотелось быть уверенным, что в тот момент меня не будет поблизости.

Предпочитая более или менее постоянное отчаяние, я произнес:

— Да, да… Жизнь не стоит на месте.

Конни услышал мои слова, и вид у него стал подавленный. К моему удовольствию, он бросил взгляд на рабочий стол и телефон. Радость, которая сопровождала его до самой конторы, добралась и до рабочего места. Он сел за стол и уже приготовился закончить отчет «Свидетель 2003». Произошедшее в Юртхаген можно было забыть как находящееся вне компетенции и полномочий Конни. В таком городе, как Стокгольм, всегда хватало полубезумных стариков, нуждающихся в лечении и уходе, но отвергающих помощь по самым разным причинам. Конни исследовал эту область по заказу ландстинга — исследования, разумеется, были секретными, — чтобы подтвердить или оспорить предполагаемое количество имеющих право на уход и лечение, но по разным причинам пренебрегающих этим правом, и потому рассматриваемых как негативный резерв, неподтвержденную, но и немаловажную экономию.

Листок с именем, адресом и телефоном человека, которого он про себя называл Иннокентием Вторым, Конни приклеил на белую доску у письменного стола. Позже, взглянув туда, чтобы снять листок, разорвать на клочки и забыть все случившееся, он обнаружил, что листка нет.

— Я точно знал, куда его приклеил, и точно знал, что не снимал его. Но листка не было на месте.

Конни сидел, уставившись на пустую доску, и всем телом ощущал то движение руки, держащей листок, — такое резкое, что его даже не пришлось разглаживать пальцами: хватило силы сопротивления воздуха, резкий хлопок ладони по доске — и листок пристал к поверхности. Именно на этом месте.

— Мне даже в голову не пришло, что он мог упасть на пол или прямо в корзину для бумаг… Равно как и то, что эти желтые стикеры я купил у наркомана, который, возможно, даже не украл их, а нашел в контейнере для бракованных товаров, поэтому и клейкая полоска оказалась недостаточно прочной и листки быстро отклеивались…

— И что же?

— Я сразу же решил, что кто-то побывал в конторе и забрал листок, что я внезапно оказался в центре событий, о которых мне ничего не было известно, что этот гнилой понтифик был прав…

Мысли снова понеслись потоком, и он стал вспоминать все, что хотел забыть: запах, атмосферу квартиры в Юртхаген, намеки о человеке, которого называли Посланник, но на самом деле, возможно, звали Эрлинг, каждое слово, доносившееся из священного реклайнера, — все это он поневоле вспомнил, пытаясь понять, что же происходит на самом деле.

— Но напрасно. Единственное, что я понял, это то, что на самом деле хочу вернуться туда, в квартиру, в эту темноту, в эту вонь.

— Почему?

— Почему? — Взгляд на рабочий стол, телефон.

— Ведь было уже поздно?

— Я нашел листок, — сказал Конни. — Спустя некоторое время, в корзине для бумаг, на самом верху. Но было уже поздно.

— Как это?

— Не знаю, как объяснить. Наверное, я становлюсь религиозным.

— Каким образом?

На этот раз отчаянного взгляда на телефон не последовало.

— Может быть, дело в том, — произнес Конни, — что где-то внутри в таких случаях вырабатывается модель, субстанции высвобождаются, начинают действовать и делают то, для чего они предназначены, то, чего они ждали в заточении… Какая-то организованная, синхронизированная деятельность, в кои-то веки не ради защиты или противодействия, а сплошное согласие… Не знаю… Наверное, я просто имею в виду крайнюю убежденность…

— Хоть убеждение и основано на ложном предположении?

— Да.

— И согласно этому убеждению, папа Иннокентий Второй из Юртхаген был прав? — Конни кивнул. — Прав в чем? Что он, собственно, сказал?

— Ничего, — ответил Конни. — Не в словах прав. Он сам прав. Он был прав всем своим ужасным существованием. Своей непоколебимостью. Следствием следствия.

— Он должен был представлять собой мученика?

Впервые взгляд Конни выразил нечто, напоминающее спонтанную и искреннюю симпатию.

— Именно, — согласился он. — Точно так. Я готов был вернуться туда паломником, пасть на колени, дабы причаститься его благодати, получить благословение и поцеловать иссиня-черную руку, пусть она и осталась бы на моих губах… — Конни покачал головой, словно совершив небывалое признание. — Раньше я никогда не испытывал такой тоски и страха, у меня никогда не было подобных мыслей и, положа руку на сердце, я больше их не хотел.

Вскоре после этого Конни нашел листок, желтую бумажку в корзине для бумаг под белой доской, на самом верху.

— Но тогда уже было поздно, непостижимым образом. Находка ничего не изменила. Все, что произошло после, лишь доказало, что мое убеждение верно.

— И что ты сделал с листком?

— Разумеется, съел.

Спустя некоторое время восемнадцать экземпляров отчета «Свидетель 2003» были отпечатаны, пронумерованы, сшиты спиралью, покрыты пластиковой обложкой и снабжены штампом «Для внутреннего пользования», все в соответствии с отработанной схемой. Конни оставил два экземпляра для своего архива, который находился в пропахшем сигарами жестяном шкафу. Документ содержал формуляр с вопросами, а также результат в цифрах и круговой диаграмме, короткий анализ и комментарии. «Вообще-то, читают только эту заключительную пару строчек…»

Передача материала состоялась, как всегда, за обедом в маленьком пабе на Дротнинггатан. Конни назвал место. Я знал этот паб — такие можно найти по всему миру, иногда в самых неожиданных местах. Названия у них обычно ирландские, вроде «О'Коннелз», или английские, вроде «Шепердз Инн». Пабы эти удивительно похожи один на другой: темные от морилки стены, клетчатая мебель клановой расцветки, прокуренные ковры и слабый кисловатый запах пива. Многие также украшены вывеской, гласящей: «У нас самый большой выбор солодового виски». Самое удивительное в этих старых, засиженных местах то, что их порой можно обнаружить там, где, скажем, еще в прошлый четверг находилась химчистка. Бывает и так: ты отправляешься в эту самую химчистку с пакетом засаленных галстуков и, по старой привычке, отворяешь дверь, готовясь почуять колючий сухой запах химикатов, но оказываешься в помещении, со всей тщательностью имитирующем девятнадцатый век: глухой полумрак от электрических лампочек за пожелтевшим пергаментом, отраженных красным деревом и латунью, и запах — ничуть не похожий на то, что ты ожидал, запах кислого табака и мочевины. Постояв со своей сумкой на пороге, ты выходишь, убежденный, что ошибся дверью.