Багровые ковыли - Виктор Смирнов

Вениамин Михайлович вздохнул, посмотрел на часы и стал звонить на квартиру Льва Борисовича Каменева, в Кремль, чтобы поговорить с Ольгой Давыдовной. Ольгу он хорошо знал. Она была под стать мужу – рассудительна и не подвержена революционной романтической лихорадке.

В этот же вечер Бушкин не только пристроился к театру «Комедия», бывшему Корша, но и получил свою первую роль. Облаченный в ливрею и парик, от которых пахло нафталином и мышами, он должен был время от времени появляться в дверях и стоять там, изображая слугу, готового по первому зову исполнить приказание своего господина.

Роль ему не нравилась. Ставили Мольера, «Мещанин во дворянстве», пьесу про бездельников – буржуев, торговцев и дворян. И он, Бушкин, революционный матрос, должен был изображать из себя прихвостня эксплуататоров.

Но чего не сделаешь ради искусства! Тем более режиссер Сергей Захарович каким-то образом заприметил Бушкина в фойе и, ткнув в него пальцем, сказал:

– Ну до чего же забавная физиономия у этого, в тельняшке. Пусть нам что-нибудь представит, пожалуй, мы его в студийцы возьмем.

Бушкин прочитал им басню «Злодеи кулаки», сочиненную его другом, наводчиком Разгуляевым, погибшим на бронепоезде еще весной девятнадцатого. Басня была серьезная, сатирическая, очень злая, но режиссер и все окружающие почему смеялись навзрыд, до колик.

Особенный взрыв хохота вызвали слова униженного и оскорбленного героя: «И я злодею отомщу, змею в штаны ему пущу…» Ну и там кое-что еще, не очень приличное.

– Да у него талант от живота, от живота! В натуре! – бросал загадочные фразы Сергей Захарович.

«Ладно, пускай смеются, – думал Бушкин. – А я подойду классово. Вон сколько народу в театры ходит. И не буржуи какие-нибудь, не гнилые интеллигенты. Половина всех мест в театрах отдана рабочим и красноармейцам – бесплатно. Для образования и воспитания высоких чувств. Голод, а театры полны и гудят. Вот вырастут из пролетариата новые артисты, и эти, которые пьесы пишут… драматурги. Такого напишут! В самую точку!»

А дня за два до этого Бушкин, показав на входе тельняшку и знак поезда РВСР, умудрился побывать и в Большом театре, куда народу ломилось, как за хлебным пайком.

Оперы «Хованщина» он не понял, хотя пели красиво. Но сам Большой театр его поразил и очаровал. Золото, люстра какая, занавес парчовый. Плюнуть там или окурок бросить – никак невозможно. Сидел строго, боясь повернуться, чтобы не помешать кому-нибудь.

Решил, когда выдастся свободное время, сходить на «Хованщину» еще несколько раз, чтобы до конца разобраться в этой истории.

Московская жизнь Бушкину, определенно, нравилась. Вот только неудобно получалось, что он не на фронте. «Но это ведь временно, – успокаивал себя матрос. – Войны на всех хватит. И Иван Платонович не всегда будет при Гохране. А как его бросишь, профессора? Пропадет один».

Бушкин весь вечер истуканом простоял в ливрее, и его очень удивили обращенные к нему слова режиссера:

– Прекрасно. Был заметен. На тебя смотрели. Прекрасно.

А чего он такого сделал?

…В этот же вечер, не глядя на осеннюю соль звезд, расспанную по темному полотну неба, не глядя под ноги, как будто в никуда, по Палашевскому переулку брела, шатаясь, маленькая, худенькая женщина. Что-то бормотала.

Было пустынно и безлюдно.

Не страшно ли брести по ночной Москве? Тем более что в руке у женщины маленькая холстяная сумочка с неимоверным богатством – половиной буханки хлеба и куском алой конины с проступающим из мяса острым обломком белой кости. Но Москва начисто выметена от уголовников чекистами и милицией. «Расстрел на месте!..»

Женщина только что узнала о смерти младшей дочери, трехлетней Ириночки, в приюте для красноармейских детей. Без болезни, от голода, Ириночка тихо угасла. Последние дни она даже разговаривать перестала, только пела, мычала что-то, слегка раскачиваясь из стороны в сторону: слух у нее был удивительный.

Женщина не могла прокормить двоих. Дома в бреду болезни ее ждала старшая дочь, тоже голодная. Добрые люди дали хлеба и конины. И она несла это богатство домой: может, хоть одну дочь спасет от смерти, старшую, Алю.

Близ Палашевского рынка, где сновали худые, длинные, похожие на змей, крысы, женщину догнал Бушкин, возвращавшийся после спектакля домой.

– Извините, мадамочка, что это вы так поздно? Бормочете чего-то…

Молча, привычным жестом женщина достала вчетверо сложенную бумажку, протянула матросу.

– Да нет, зачем же! – отвел руку с документом Бушкин. Заглянул в ее глаза и не увидел ничего. Пустота, холод, смерть. – Сами-то дойдете? Или проводить?

Женщина ничего не ответила, молча побрела дальше. Бушкин проводил ее взглядом, покачал головой. Тронулся следом.

Догнал. Пошли рядом.

За все время, что шли по пустынной Москве, она не проронила ни слова. Бушкин понял, что у женщины, возможно, какое-то горе, и тоже не пытался вступить в разговор.

Свернули в один переулок. Во второй.

Возле распахнутых настежь дощатых деревянных ворот она остановилась, почти беззвучно сказала:

– Спасибо вам, – и, не оборачиваясь, пошла к красивому одноэтажному деревянному дому, глядящему на город темными глазницами окон.

Бушкин постоял еще какое-то время, глядя, как женщина поднялась по ступенькам ко входной двери и затем скрылась за нею, и хотел было уже уходить. Но увидел в темноте человека. Тот шаркал метлой по боковой аллее. Закурил, подошел к нему.

Дворник прервал свое занятие, вопросительно поглядел на Бушкина.

– Слышь, товарищ, ты здесь служишь? – спросил матрос.

– Ну!

– Вот только что барынька в дом вошла, не знаешь, что за птица?

– Дом-то этот – Цветаевых. Только старик давно помер, – охотно объяснил дворник. – А барынька – ихняя дочка.

– Богатый дом, – неодобрительно заметил Бушкин.

– Это как понимать, – возразил дворник. – Старик-то из профессоров. Не из богачей.

– Окна не светятся. Видать, не уплотнили.

– Марина Ивановна одни живут, с дочкой.

– Я и говорю: с чего живут, с каких таких доходов?

– Они стихи пишут, – объяснил дворник. – До них разные длинноволосые ходят. Тоже, должно, поэты.

– Стишки – это понятно. А живут-то на что?

– Э, мил-человек! – вздохнул дворник. – Приспосабливаются люди. Не ляжешь же живьем в гроб.

– И то верно! – согласился Бушкин и, еще поговорив с дворником на разные посторонние темы, повернулся и зашагал в сторону гостиницы. По дороге размышлял: «Вот ведь как в жизни устроено. Вокруг война, голод страшенный, а люди стихи пишут, песни поют, диспуты эти разные. Меня вот в театр занесло. Не по принуждению, сам пришел. Значит, есть что-то выше войны и выше голода. Вот установим всемирный коммунизм, тогда во всем этом и разберемся. Тогда вместе песни споем и сыграем. Тогда не надо будет гуталином артиста красить, чтоб этого… чтоб негра Отеллу сыграл. Нужен Отелла? Алле, барышня, вызовите мне из Африки настоящего негра! И все! И играй!