Помор - Валерий Большаков

— А чего ж… Тихо!

Сам ещё толком не разумея, что его насторожило — то ли промельк какой, то ли шорох или ток воздуха, Фёдор резко развернулся и бросился в оставленный позади штрек. Кто-то пискнул и шустро заработал ногами и руками, да только помор оказался куда проворней и ухватил неизвестного за тощую лодыжку.

— Пусти! — заверещал тот, лягаясь.

Чуга сцапал свидетеля за обе его немытые конечности, дёрнул на себя и перевернул на спину. Прижав его коленом, дотянулся до шеи и обжал кадык твёрдыми пальцами.

— Подслушивал, гад?

— Пусти! — прохрипел тот. — А то я всё хозяину расскажу!

— Это ты, Грязнуля Майк? — глухо донёсся голос Коломина. — Неужто нам попалась та самая крыса, что шныряет по всем углам, а потом докладывает кому надо?

— Это не я… — просипел Майк.

— Да что ты? А кто каждую ночь пропадает где-то по полчаса, а после от него тянет хорошим виски?

— Я больше не буду!

— Не будешь! — подтвердил Фёдор, стискивая горло Грязнули.

Когда Майк перестал дёргаться, Чуга спросил:

— И где его тут завалить пустой породой?

Савва Кузьмич часто дышал за спиной его.

— Лучше дохлую крысу в шахте оставить, — глухо проговорил он. — Пущай думают, что их неловкий соглядатай свернул себе шею, когда оступился.

Так они и сделали.

И потянулись дни за днями, наполненные тяжёлой, выматывающей работой. Чуга бурав вертел да молотом поколачивал, Коломин черпал порох да в шпуры его набивал, деревянной палкой трамбуя.

Индейцы к «пороховым мартышкам» не заглядывали, взрывы пугали надсмотрщиков.

Раз за разом вздрагивала преисподняя, тяжкий грохот прокатывался по выработкам, наполняя их пылью да дымом. Шаг за шагом удлинялись проходки, пуд за пудом откатывалась руда, жменя за жменей копился сбережённый порох.

Пришла зима. Рождество русские невольники встретили под землёй, выпили по очереди из фляжки да закусили, пожелав друг другу одного и того же — выйти поскорее на волю.

Наступил новый, 1868 год. Жаркая зима минула, и в Чихуахуа пришла короткая, но яркая весна. После Пасхи цветы пустынные увяли, трава выгорела, навалились духота и зной. Близилось лето…

…Туго шло дело, никак не наполнялся порохом шестой бочонок — руда попадалась бедная, и Гонт скаредничал, взрывчатки выделял с гулькин нос, в шпуры забивать нечего было. Какая уж тут экономия…

Правда, надежда у Чуги не увядала. Наоборот, уверенность всё сильнее крепла в нём. Честно говоря, к идее подрыва он относился скептически. Мало ли как оно грохнет! А как вывал ляжет? Надо же будет быстренько из этой чёртовой ямы выбираться, пока охрана не очухалась! Интересно, как же это ему исхитриться всё так спроворить, чтоб и коня раздобыть махом, и о бурдюках с водою не забыть, и едой запастись? В суматохе-то выйдет как всегда — хватай, что под руку подвернётся, и ходу! А потом что? От пустыни поблажек не жди, у неё одно наказание — смерть.

Поэтому Фёдор зря времени не терял. Подглядев, как выглядит ключ, которым краснокожие железную дверь отпирали, Чуга раздобыл подходящий штырь, гнул его и так и эдак, больше месяца подтачивал, и вот, апрельской тёмной ночью, прокрался ко входу в миссию. Было тихо, даже шагов вертухая слышно не было. Осторожно вставив свою отмычку в замочную скважину, Фёдор повернул её. Самоделка на полпальца крутнулась — и ни с места.

Ещё неделю помор обтачивал воровской инструмент, выходил пару раз по ночам, вроде как до ветру, и вот однажды сработанный им ключ со скрежетом провернулся, отпирая замок.

Фёдор припрятал отмычку в потайной щели и вернулся в барак с улыбкой на лице — первый шаг к свободе был сделан…

…Обливаясь потом, Чуга молотил по бураву, чувствуя спиной каменное тело скалы.

— Достаточно, — сказал Коломин.

Фёдор отложил бурильный молот и локтём отёр потное лицо. Пока он отпыхивался, Савва Кузьмич черпал порох деревянной ложкой и набивал им шпуры.

— Отцвела пустынька-то, — приговаривал он, — опять всё посохло да повяло…

— А вы эту Чихуахуа хорошо знаете?

— А то… Всю осень, считай, с команчами хаживал по Пекосу — эта река такая на севере, от неё-то и начинается Чихуахуа. Места там дичайшие… В пустыне что главное? Вода! Источники знать надо и тинахасы всякие — это как бы лужи, где водичка после дождей скапливается и держится долго. Отсюда, ежели на север двигать, выйдешь на гряду Пылающих скал — красные они, оттого и названы так. В тех скалах ручеёк бежит малый, а после надо маленько к востоку склоняться, пока не выйдешь к Тотемным холмам. Там тоже вода есть. И коням хватит напиться, и людям…

Заложив бикфордовы шнуры, Коломин сказал, не оборачиваясь:

— Дуй наверх и звякни три раза. Как все подымутся, вдаришь дважды — я запалю…

— Понял, — кивнул Чуга. — Щас я…

Проворно поднявшись наверх, Фёдор подхватил молоток и отколотил по рельсу условленный сигнал. Народ стал подниматься, радуясь хотя бы недолгому избавлению от каторжного труда.

Чугу приветствовали по-разному, помора и уважали, и боялись, но вот пакости ему не делал никто. Да и попробуй обидь такого бугая! В преисподней Фёдор даже поправился — жирок согнал, а вот мяса на нём наросло будь здоров. Помаши-ка кувалдой да киркой, погреби тяжёлую руду, попили брёвна на крепи — быстренько в плечах раздашься, особливо когда три раза в день у тебя на столе говядина с бобами. Выглядеть Чуга стал как тот варвар, про которых Туренин рассказывал, — в одних сапогах сношенных да штанах рваных, с голым мускулистым торсом, загоревшим дочерна, бородатый, с отросшими волосами. На шнурке ладанка болтается, след когтей тигриных полгрудины пропахивает… Дикарь дикарём.

— Здластвуйте, Цуга! — поклонился Ван.

— Карашо! — заулыбался беззубым ртом Уве-Йорген фон Бадер, попросту У-Йот.[163] — Аллес гут!

Остальные-прочие кивали и отходили, торопясь занять место на брёвнах, хоть минуту посидеть, дать телу роздых. На землю-то не сядешь — всё равно, что голой задницей, да на печку растопленную…

— Все тут? — осведомился Чуга, пересчитав белых невольников, и ударил дважды, в который раз уже начиная волнение испытывать: а успеет ли Коломин выбраться?

Камень под ногами дрогнул в ту самую минуту, когда Кузьмич показался над стволом шахты. Глухой грохот взрыва прокатился по закоулкам рудника, и вот пахнуло редким дымом, вздувая рубаху на спине Коломина.

Выждав пять минут — пущай пылюка осядет, — Савва Кузьмич полез обратно, завязав нос и рот платком. Невольники, повторяя его движение, кашляя, ругаясь шёпотом, потащились к шахте. Тут на входе замаячила крупная фигура Каухкана, и все дружно прибавили ходу — откуда и прыть взялась.