Естественный отбор - Александр Звягинцев

Первые три поездки окончились мирно, четвертая тоже не обещала приключений. Хотя такса была не самая скромная — сто долларов. Засечного клонило ко сну, братья Климовы тоже откровенно позевывали. Вот, впустив в машину каких-то юнцов, впереди тронулся «мерс», за ним, держась на солидной дистанции, подался и Засечный. Московские ночные улицы плыли мимо окон, как когда-то темные джунгли наплывали на пробитый в нескольких местах кокпит дряхлого «Дугласа»…

* * *

Публика попадалась Скифу-извозчику, как приметил Засечный, мелюзга одна. Писатели, оставшиеся без правительственных гонораров; киноактеры, вышедшие в тираж, как и качественное, гуманное кино, совсем еще теплые нувориши, разбогатевшие только вчера, чтобы спустить все подчистую завтра. Настоящие «новые русские» гоняли, не соблюдая правила, с эскортом из двух машин и в услугах извозчиков не нуждались.

Но и «мелюзга» была при деньгах. Скифу исправно отсчитывали сотню долларов. Безденежных клиентов и отказников за всю ночь не встретили. Засечный от скуки перебрался в «Мерседес» и теперь клевал носом за спиной Скифа, а в «Жигулях» дружно зевали братья Климовы. Падали и кружились вокруг фонарей похожие на назойливых насекомых снежинки. За годы скитаний по южным краям Скиф отвык от русского снега и морозов. От этого мысли шли в голову какие-то невеселые, тоже словно примороженные.

Больше всего Скифа раздражала явная слежка, которую устраивали им неизвестные машины на темных улицах Москвы.

«Кто они такие? Что надо им от нас?» — спрашивал он сам себя и не находил ответа.

Засечный тоже не знал ответа и спросонья матерился, как одесский биндюжник, не имея возможности по-мужски выяснить отношения с преследователями.

Только оторвутся от «Вольво», эстафету подхватывает «Пежо», «Пежо» сменяет какая-то «Шкода», потом снова появляется «Вольво».

Скиф нервно крутил баранку, высматривая в зеркале заднего обзора очередной «хвост». И злость подкатывала к горлу тугим комком, и хотелось, как Засечный, выматериться в полный голос.

«Ох, Россия ты Россия! Мать — российская земля!» — лишь чертыхнулся он. Вот мерзнет под аркой постовой милиционер в полушубке и валенках. Не порядку он страж, а надзиратель. Одним словом — вертухай тюремный. А свободы как не было, так и нет. И, наверно, никогда ее в России не будет. Кто бы ни пришел там, наверху, к власти, первым делом золотит цепи, привешивает к ним бубенчики, чтоб веселей звенели, и потуже на безгласных рабах затягивает кандалы.

От тягостных мыслей крутанул Скиф желваки на скулах и покосился на похрапывающего Засечного. Два десятка лет с гаком провел Семен в Африке, насквозь проеденной бюрократизмом. Там чиновник — неприступный божок из эбенового дерева, неутомимый выдумщик по части новых поборов. Но Семен рассказывает, что и там этот божок порог знает, за которым его выдумки кончаются. Порог этот — закон.

А в России из века в век русская «птица-тройка» летит очертя голову, на дышле своего закона. Меняются цари и их псари, а во все времена сквозь строки русского закона явственно проступают древние письмена «Крепостного уложения». Написано — гражданин, а читай — холоп, смерд презренный. Даже тридцать седьмой год и Великая война ничему не научили. Уже в эпоху «прав личности» и «парламентаризма» танки лупят прямой наводкой кумулятивными снарядами по тобой избранному парламенту — радуйся, радуйся царской милости, смерд презренный. И радуется пьяный смерд и «Уррр-аа-а» орет как оглашенный… Пьяному-то море по колено, что ему Россия — она страна не законов, а обычаев… А они, обычаи-то наши, тоже ни на что не похожи: «Закон что дышло — куда повернул, туда и вышло».

Вот и дожили, что Родина превратилась в красивую икону-«новодел» с дыркой на месте лица, куда во времена смут и потрясений каждый очередной кандидат в правители сует свой лик нерукотворный, как в декорации дешевой фотостудии, претендуя на роль отца и спасителя Отечества.

Остановившись на красный светофор у «Президент-отеля», Скиф разглядывал выходящих из ресторана покачивающихся посетителей, за плечами которых возвышались массивные фигуры качков-телохранителей. Кто-то из посетителей, вдохнув свежего воздуха, торопился к мусорной урне, кто-то выяснял отношения с себе подобными, перед кем-то, более чиновным, ломали по-пьяному шапку и сгибались в три погибели.

«И вот эти сморчки ныне творят судьбу тысячелетней России? — скрипнул зубами Скиф. — А вся нищая Москва вливается по утрам в торговые толкучки с китайским и турецким барахлом и с заморскими эрзац-продуктами, от которых даже в Африке уже носы воротят… Как знать, быть может, эта шантрапа под «рок на баррикадах» снова будет кликать на царство нового отца нации, с таким же сизым носом».

От расстройства Скиф остановился на обочине. Вышел из машины Засечный. Прошелся по хрустящей пороше, разминая затекшее тело, наклонился к сидящему за баранкой Скифу.

— Командир, тебе не надоело в выгребных ямах болтаться? — кивнул он на двери какого-то кабака.

— Иди в «жигуль» и не отбивай своей бандитской рожей клиентов, — буркнул Скиф.

— Ты себе как хочешь, а меня тут через неделю, ну две… даже как звали забудут, понял, командир? — озлился Засечный.

— Сегодня ты, не подняв задницы, заработал полтыщи долларов.

— Я знал таких, которые на отрезанных ушах больше зарабатывали… Положу-ка я на вас все мое достоинство и уеду куда глаза глядят из этой цитадели демократии.

— Она-то здесь при чем?

— Ты что, не приметил, как «демократы» нас всю ночь пасут и с рук на руки передают?

— Приметил, — пожал плечами Скиф.

— Может, это вояки наши, — Засечный кивнул на остановившийся «жигуль» с братьями Климовыми, — нам «хвост» приладили?

— Они тележного скрипа боятся. Скорее всего Симы Косоротой холуи.

— Успокоил, блин! — подул на руки Засечный. Сербские зимы после тропической Африки так и не смогли до конца дать ему настоящей закалки морозом.

Прошла первая неделя их ночного извоза. Братья Климовы могли работать только через день, иначе не позволяла служба. Поэтому они еще держались бодрячком. Но Скиф с Засечным вымотались из-за непривычной в мирной жизни бессонницы похлеще, чем на передовой в окопах. Последние два дня Ворон не велел даже их будить днем.

Ночную работу своих постояльцев дед Ворон считал блажью. У мужиков в Москве всегда найдется немало достойных дел, но старый Ворон умел уважать чужую благоглупость, справедливо полагая, что каждый в этой жизни имеет полное право набивать собственные шишки, пусть даже с сединой в бороде и на висках. Тем более Ворон их предупреждал, что слежка за ними, будь то со стороны Симы или еще откуда-нибудь, добром для них не кончится.

Но однажды Ворону позвонила женщина, попросила позвать Скифа и по-простецки отрекомендовалась Аней. Такой поворот судьбы Ворону понравился, и он велел Баксику разбудить дядю Игоря.