Дорога в Аризону - Игорь Чебыкин

добиться. Пацаны осторожно выглянули за дверь: учителя нигде не было видно. Не появился он и после звонка. А на перемене шумные коридоры школы огласил пронзительный девичий визг: девочки обнаружили Евгения Андреевича в женском туалете. Вагин сидел в кабинке на унитазе, скорчившись, словно терзаемый поносом. На просьбы сбежавшихся отовсюду в туалет школьниц немедленно убраться с сугубо женской территории Вагин молвил лишь: "Уберите пистолеты!" и снова принялся плакать. Очистить ватерклозет от засевшего в нем учителя удалось с помощью тяжелой артиллерии — директрисы. Когда запыхавшиеся гонцы принесли ей ужасную весть: "Учитель Вагин пробрался в женский туалет и не желает оттуда выходить", Легенда едва не рухнула в обморок, ибо решила сперва, что все эти годы под видом тихого учителя скрывался гнусный извращенец и растлитель несовершеннолетних. Однако, ступив на авансцену событий, то есть, на кафельный пол женского туалета, Елена Геннадьевна поняла, что причина неподобающего поведения учителя русского языка и литературы кроется совсем в другом. "Евгений Андреевич, что вы здесь делаете?", — негодующе спросила подчиненного директриса, явившаяся в уборную в сопровождении завуча и прочих встревоженных представительниц слабой половины педагогического коллектива. Вагин не ответил, раскачиваясь на унитазе взад и вперед, как Валерий Лобановский — на тренерской скамье во время матча. "Евгений Андреевич, вы меня слышите? — возвысила голос Легенда, наклонившись к взбесившемуся учителю. — Сейчас же покиньте женский туалет!". Вагин посмотрел на устрашающего размера груди перед самым своим носом и просительно сказал им: "Уберите пистолеты!". "Да он же не в себе! — догадалась завуч, чьи бородавки от возбуждения сделались гранатовыми. — Неужели пьян?!". Толпа у нее за спиной возмущенно ахнула. Директриса и завуч аккуратно, но решительно взяли Евгения Андреевича под руки и повели к выходу из туалета. Вагин попытался вырваться, тем самым лишь подтвердив свое безумие, ибо только безумец мог надеяться вырваться из мощных рук Елены Геннадьевны Милогрубовой. По дороге в учительскую Евгений Андреевич каждого встречного, будь то педагог, школьник или техничка баба Дуся, слезно просил убрать пистолеты. В учительской Вагина посадили на стул, где он тут же снова скорчился и закрыл лицо ладонями, обступили его, как загнанную в угол крысу, и подвергли остракизму, не скрывая гнева и разочарования его аморальной эскападой. Директриса уже дала кому-то распоряжение позвонить в милицию, но затем отменила приказ под влиянием Кости Княжича. "Коллеги, он не похож на пьяного, — заявил географ. — Запаха алкоголя… (он еще раз принюхался) совсем нет. Да и потом, я знаю Евгения Андреевича: он спиртного в рот не берет. Нет, здесь что-то не то… Такое впечатление, что он болен. Я предлагаю вызывать не милицию, а "скорую".

Приехавшая через 40 минут "скорая" навсегда избавила от Евгения Андреевича и лучшую в городе школу при гороно, и всю систему среднего образования в стране.

Какое-то время эта душераздирающая история была главной школьной темой для обсуждения, но затем постепенно и она забылась вместе с образом несчастного учителя, на смену которому прислали нового педагога — кряжистую тетку с отличным сном, аппетитом и волосатыми голяшками, что было заметно и через колготки. Толику Вагин никогда никаких предметов не преподавал, а потому судьба помешавшегося учителя его не волновала. Тэтэ волновало совсем другое — то, что теперь составляло смысл и прелесть его жизни: сказочная Америка и визиты на Персову дачу. С возобновлением занятий в школе визиты эти стали регулярными. В двухэтажный особняк покойной бабушки Перса компания заваливалась по нескольку раз на неделе — после уроков или на выходных — и просиживала там порой целыми днями. Там, в этой покосившейся избушке, Толик познакомился с волшебным миром западного видео. Прежде он полагал, что если и есть на свете фильм прекраснее "Пиратов XX века" и актер — мужественнее Николая Еременко, то это "Викинги" и Кирк Дуглас соответственно. Ну, еще Бельмондо, конечно, с его отдавленной физиономией. И все. Каким же наивным и юным Тэтэ был тогда!.. Лишь теперь, благодаря видеокассетам, которые Перс таскал из дома и крутил на дачной чудо-аппаратуре, Тэтэ узнал, что такое настоящее кино и настоящие мужчины. Только теперь — когда увидел на экране Брюса Ли, дикую кошку в человеческом облике, чей полурык-полувой в момент удара был смертоноснее самого удара, Арнольда Шварценеггера, опутанного цепями стальных мускулов, Рокки, залитого кровью, замордованного, трещавшего, как дуб под топором, но несгибаемого и непобедимого. Услышав имя "Рокки" в первый раз, Толик радостно встрепенулся, будто встретил старого знакомого. Рокки — тот самый боксер с фанерного щита над кроватью! Щит этот, откровенно говоря, был Толику даже милее контрабандных видеолент. И приходил он на дачу, главным образом, для того, чтобы в очередной раз взглянуть на магнетическую бумажную мозаику на стене, на маяк, светивший ему с того чудного берега, к которому он, Толик, когда-нибудь обязательно пристанет, чтобы остаться навсегда. Он так решил — окончательно и бесповоротно. О том, что ради этого придется бросить страну, в которой он вырос и которой еще совсем недавно гордился, бросить родных и друзей, по сути, стать предателем, он старался не думать. "Потом со временем все как-нибудь образуется и наладится, — успокаивал он себя. — Я не предатель, какой же я предатель, что за чушь… Почему непременно предатель… Я просто… просто хочу жить там. Ну что, что в этом предательского? Кто сказал, что это предательство? Кто так решил? Что преступного в том, что человек хочет жить там, где ему нравится?.. А, впрочем, пусть считают меня, кем хотят!.. Когда я попаду туда, мне на это будет плевать — глубоко и смачно!.. Главное — попасть!".

Как и многие его сверстники, Тэтэ в душе благоговел перед тем, что должно было вызывать у него отвращение, — перед Западом с его дискотечно яркой и веселой, судя по западным фильмам, жизнью, с его дивной музыкой, красивыми вещами и модными шмотками, просачивающимися под кожу советской действительности и вызывающими неизбывный зуд у советских людей. Осознание запретности этого благоговения лишь умножало его, распаляло страсть, усиливало желание прикоснуться к этой жизни, как усиливает запретные желания всякий запрет, предписанный людям слабым и впечатлительным. Страна по имени "США" занимала особое место во вражеских рядах Запада. Это был Верховный Враг, которого полагалось ненавидеть сильнее прочих и который, как назло, и был средоточием тех прелестей, что влекли и тянули к себе. О том, почему так произошло, почему надо ненавидеть то, что хочется любить, Толик особо не задумывался, воспринимая это как непонятную, неприятную, но данность, с коей приходится мириться. Тем большим было ошеломление, испытанное им при виде чарующей