Горький без грима. Тайна смерти - Вадим Баранов

Приписывая фашистские «замашки» социал-демократии, Сталин вел двойную игру, ища контактов с лидерами Германии и Италии. В 1933 году, в год прихода Гитлера к власти, он заключил с Муссолини договор о дружбе, ненападении, нейтралитете, утративший силу лишь 22 июня 1941 года.

24 октября того же 1933 года (власть к фашистам, как мы помним, перешла в январе) Гитлер заявил, что Германия — это оплот против большевизма и ей необходимо вооружаться. Но историками отмечено, что буквально в тот же самый день под Москвой, на лесной вилле, состоялась тайная встреча доверенного лица Сталина с советником германского посольства в Москве фон Твардовски. Он докладывал в Берлин о конфиденциальной беседе с «советским другом».

И это в то время, когда в Лейпциге развертывался пресловутый судебный процесс по поводу поджога рейхстага, блистательно использованный Георгием Димитровым как трибуна, с которой он заклеймил преступления фашизма на весь мир!

Отвергший гитлеровскую адвокатуру и защищавшийся самостоятельно, Димитров был поддержан авторитетнейшей международной комиссией юристов и общественных деятелей и в итоге полностью оправдан. Получивший советское подданство, 27 февраля 1934 года на самолете он был доставлен в Москву.

Мог ли герой Лейпцига, активно включаясь в деятельность Коминтерна, думать о том, что в стране победившего социализма от него будут требовать выдачи «врагов» и ему, депутату Верховного Совета СССР, избранному в соответствии с только что вступившей в силу Конституцией, придется вставать на защиту не единиц, а посылать Берии и Маленкову списки числом в 131 и 120 человек…

Мог ли он думать, что в этой стране всего лишь через какие-то два с половиной года развернутся воистину чудовищные процессы, обвиняемые признаются в преступлениях, в сравнении с которыми дело о поджоге рейхстага будет выглядеть игрушкой?

Хватило бы вообще у кого-нибудь воображения представить, что в 1937 году Сталин оправдает 30 июня 1934 года («ночь длинных ножей»), чем ошеломит европейское общественное мнение, а 23 августа 1939 года поднимет тост за Гитлера: «Поскольку немецкий народ так любит фюрера, выпьем за здоровье фюрера!»? Ну, разумеется, он произносил этот тост за будущего «преступника номер один» только исходя из умонастроений немецкого народа! Наверное, исходя из тех же соображений Сталин выдал Гитлеру после пакта 1939 года многих антифашистов-немцев?! Впрочем, как показала история, Сталин вполне может оспаривать у Гитлера звание первого преступника.

К счастью для себя, Горький не дожил до этих позорных дней. Закрывавший до поры глаза на многие беззакония внутри страны, он ненавидел «самое страшное зло» — фашизм как главного врага культуры, развитию которой посвятил всю свою жизнь.

В день приезда Димитрова в Москву «Правда» и «Известия» публикуют приветствие ему Горького: «Всем сердцем приветствую образцового революционера-большевика. Страшно рад приезду его и товарищей. Крепко жму руку». Разумеется, не случайно Роллан, письмо которого в защиту Димитрова и несколько воззваний были опубликованы во многих газетах, писал Горькому 30 декабря 1933 года, что в последние месяцы он, как и Горький, целиком поглощен Лейпцигским процессом, и делал многозначительную добавку: «В нынешней мировой битве Вы для меня весьма редкий товарищ по духу…»

Внимательно следя за кровавыми деяниями фашистов, Горький все чаще задумывался о происхождении этой страшной социальной болезни и ее сущности. Однажды в беседе с близкими делился соображениями о вождизме, без которого немыслим фашизм. Это сложное явление, но, бесспорно, вождизм — заболевание психики, когда самость разрастается, как саркома, отравляя, развращая сознание. У заболевшего вождизмом личное начало гипертрофируется, коллективное атрофируется. Несомненно, вождизм — болезнь хроническая. Она способна прогрессировать… Одержимый вождизмом заболевает манией величия, а за ней, как черная тень, следует мания преследования… Был человек, и нет человека!

Помолчав, добавил:

— А слава, возносимая вождю в часы его земного бытия и поощряемая им, — это сугубо материальная слава, скорее — это отрава.

Рассказывал, как относился к славе Ленин, как он решительно восставал против славословий и прочих юбилейных излишеств, даже ушел с заседания, которое решено было посвятить его пятидесятилетию. Напомнил, что Маркс запретил ставить памятник на его могиле, а Энгельс завещал сжечь его тело и урну с прахом утопить в море. «И сие — не случайно! Великие умы, служившие пролетариату, хотели служить ему и после смерти. Надо полагать, они понимали вред превращения в икону кого бы то ни было…»

Кого бы то ни было. Без исключений! И никому из присутствующих не надо было напрягать воображение, чтоб вспомнить, что исключение есть. И все понимали, что Горький имеет в виду не только Гитлера, Наполеона или римских триумфаторов.

В одном из писем начала 30-х годов Горький назвал Сталина «хозяин» (с «хозяином… не успел поговорить, ибо хозяин — не здоров и не был у меня. Завтра сам поеду к нему»). Назвал иносказательно. Просто чтоб в частной переписке лишний раз не упоминать высокое имя. А теперь, похоже, убеждался: словцо это обретало все большую и большую оправданность. А ведь, чего доброго, и по отношению к нему лично — тоже?! Чувствовалось в таком предположении нечто озадачивающее и, пожалуй, даже шокирующее…

Мы многого пока еще не знаем о личных взаимоотношениях Горького и Сталина. Но теперь опубликованы письма Горького к Сталину (а их несколько десятков!).

Кое-что нам известно из опубликованных ранее документов, из свидетельств очевидцев.

Чем больше думал Горький об этом человеке, тем больше убеждался в его загадочности. Говорили: он груб. Горький и сам, на собственном опыте, мог убедиться в этом, вспоминая ту, давнюю теперь, сталинскую статейку 1917 года (но, как говорится, — кто старое помянет…). Ленин предлагал даже переместить его с поста генсека на какую-то другую должность. Сталин обещал исправиться. И ведь во многом ему это как будто удалось.

Воспроизведу историю, которую поведал мне доктор физико-математических наук Федор Федорович Волькенштейн, пасынок А. Толстого. Однажды отчим взял его с собой к Горькому, а в этот вечер к писателю приехали в гости Сталин и Ворошилов.

У меня до сих пор сохранился листок, на котором изображен овал стола и крестиками помечены места, кто где сидел.

Сталин попросил Горького рассказать о литературе, поскольку, будучи занят другими делами, отстал в этом вопросе. Горький охотно выполнил просьбу гостя.

В конце вечера, может быть, под влиянием небольшой дозы вина, Фефа (как звали Ф. Волькенштейна в доме А. Толстого) вдруг невероятно расхрабрился и решил произнести тост.

— Вот тут Иосиф Виссарионович сказал, что он отстал от литературы. Так я предлагаю выпить за Отсталина!

Над столом нависла кладбищенская тишина…

Быстрее всех разрядил напряженность Сталин. Он сказал, обращаясь к А. Толстому и лукаво покачивая головой: