Записки гайдзина - Вадим Смоленский

— А что Ученый Совет?

— Да ничего… Пять воздержавшихся, двое «против», остальные «за». Теперь Федька бегает, кричит… «Заговор! Против иностранцев! Всех прогонят!» К тебе прибегал?

— Прибегал.

— Ну вот. И подумай: что эта тетка выиграла? Как ее… Сулико?

— Кирико.

— Да. Что она с этого поимела? Я, кстати, с ней встречался, разговаривал. С виду нормальная женщина, по-английски говорит. Познакомить тебя с ней?

— Да ладно…

— Теперь она грозится подать на него в суд. И папуас тоже грозится подать в суд на университет. Все будут со всеми судиться. Скажи, Вадичек, разве такое было возможно в эпоху Иогана Штрауса?

Он еще раз посмотрел на свою шапку, вытер ее рукавом пальто и продолжал:

— Раньше говорили «лобзание», теперь говорят «половое домогательство». Раньше говорили «рыцарь», теперь говорят «шовинист». Раньше говорили «мудак», теперь говорят «альтернативно одаренный». Куда мы катимся, Вадичек? Что будет с человечеством?

Он водрузил шапку обратно на голову, расстегнул пальто, достал из кармана пиджака свернутую в рулон газету.

— Или вот, Федька привез из Москвы. Я тебе прочту одни заголовки. Послушай, какую прессу теперь печатают в нашем отечестве.

Развернув газету, он поправил очки на носу, прокашлялся и начал:

— «Бомжи съели фаворита скачек»… «Страшные откровения парикмахера»… «Триппер в Государственной Думе»… «Кукушата Березовского»… «Виагра для слона»… «Мы говорим Путин, подразумеваем Фантомас»… Какой Фантомас, Вадичек? Откуда Фантомас? Что за мерехлюндия?…

Я не слушал его. Что-то настойчиво стучалось в мое сознание, облекалось в слова и требовало письменной фиксации. Я шагнул к столу, выдернул из стопки чистый лист, схватил карандаш и выплеснул на бумагу четыре строчки.

То была Формула Политической Корректности. Ёмкая, как рецепт коктейля, строгая, как диагноз врача, и жесткая, как приговор.

Заставь дурака или дуру

богу или богине молиться,

он или она лоб или лбину

себе расшибет.

— Или уже расшибла, — добавил Рауль Абрамович. — Вы вот меня слушать не хотите, а я давно все понял. Мир спятил с ума. Человечество дошло до ручки. Здесь было последнее нормальное место на планете — теперь загадят и его. Радуйтесь, любуйтесь — вот он, двадцать первый век этот ваш. Твой и федькин.

Он сунул газету в карман, многозначительно цыкнул зубом и вышел.

Я немного постоял, глядя в стену. Потом вспомнил про открытку.

«Вадитян, привет из Калифорнии! У вас, наверное, идет снег. А здесь светит солнце. Меня пригласили на конференцию по содействию азиатскому феминизму. Я выступила с докладом, приняла участие в круглом столе. Маргарет Накамура меня хвалила. Теперь поеду в Сиэтл, там будет рабочая встреча. Подумываю, не оставить ли бизнес. В Америке очень красиво. Потом напишу тебе еще из Сиэтла. Ms. Кирико.»

Я бросил открытку на стол и подошел к окну. Желтые дорожки совсем исчезли под снегом. Вдоль стекла летели пушистые белые хлопья. Я смотрел сквозь них, пока не начала кружиться голова. Потом резко зажмурился — и увидел бурлаков на Фудзи.

Они только что достигли вершины и теперь стоят на ней всей ватагой. Холодный ветер хлещет по их спинам колючим снегом, лапти разъезжаются на льду, туман не уходит. Бурлаки в растерянности — они не смогли разгрузить барку, потому что барка оказалась пустой.

— Ларька! — зовет старый коренник. — Ты грамоту знаешь, ты умный. Скажи: что по этому поводу говорит Владимир Иванович Даль?

Ларька чешет в затылке, закатывает глаза, морщится.

— Я не помню точно, — признается он. — Я могу перепутать. Но мне кажется, Владимир Иванович говорит так: «Любишь саночки возить, люби и кататься».

Все удивляются:

— Как это кататься? Куда кататься? Какие такие саночки?

— Так вот же… Вот они, саночки. А вот горочка гладенька. Сели-покатились.

— Да что же это… Да как же это… Небывальщина какая-то!

— А вот! Новые времена. Все можно.

Сказано — сделано. По бечеве топором, лямки в кратер. Обхватили барку: пятеро за левый бок, пятеро за правый, Ларька сзади. Раскачивают. И — раз, и — два, и — три, пошла, родимая!… Запрыгнули один за другим, Ларька сзади несется, толкает в корму из последних сил, и тоже — прыг вовнутрь! Оба-на! Какой там бобслей, бобслей отдыхает.

Склон как полированный, скорость набирается, туман свистит в ушах, ветер в харю, а чего нам, мы привычные, мы скока натерпелись, мы щас всем покажем, тока малехо разгонимся, давай-давай родимая, а тумана-то уже и нету, выехали из тумана, кругом видать, и нас видать, и вон уже девки запрыгивают, и ладно, места хватит, и негры гляди-кось, и педики вон чего, давай-давай-сигай, веселее будет, кто там еще бедный-чудной-убогий, все к нам давай, все влезут, уж мы прокатимся, уж по кому надо проедемся, а лавушка под нами гладкая, скользкая, разогнались так разогнались, первая космическая, теперь один хрен горка не горка, уже и в океан плюхнулись, а все летим, во как, гуляй бурлак, оттягивайся, нарезай круги по планете, твоя она теперь.

А с острова, с атолла, с кокосовой пальмы на эту красоту, на наглость эту, на оттяг вселенский смотрит туземец, океанец, бабаложец ноне дикой. Не выдержало у парня ретивое, забилось часто, побежал он к берегу, схватил весло, сел в пирогу, погреб через волны, через рифы, через моря, через течения, хотел тоже запрыгнуть, присел, спружинился, нацелился, сиганул — и не получилось, не рассчитал, ошибся, промахнулся; только пронеслась по нему барка, оглушила, выбила мозги, разметала пирогу, кормой притопила напоследок и дальше понеслась, а парень только и успел, что булькнуть разок — и на дно, к скатам, камбалам, палтусам, к акулам на закуску.

Что тут скажешь? Одно слово — «трагедь»…

…Храбрый воин Ёсицунэ Минамото сидел на спине своего боевого коня, покачиваясь на волнах. Конь из последних сил болтал ногами и отфыркивался от соленой воды — а его хозяин недоуменно глядел на бурлящий пенистый след, который тянулся от берега до горизонта. Где-то там, в этом клокочущем водовороте исчезли обломки благородного оружия, спасти которое от вражеских издевательств так хотел сиятельный князь. Все получилось не так, как в песне, все обернулось непонятным и страшным боком. Неприятели из дома Тайра, в панике попрыгавшие за борт, теперь выныривали, отплевывались, хватались за перевернутые челны и тревожно смотрели на восток, где из-за кромки горизонта поднималось бледно-розовое солнце нового тысячелетия.

From [email protected]

To [email protected]