Призрак Безымянного переулка - Татьяна Степанова

Яков Костомаров, вдова его брата и дети-подростки сидели в гостиной. Рождественской елки в этот год не было. Девушка читала книгу, мальчик-гимназист – учебник. Книги упали на пол.

– В чем дело, господа?! – изумленно воскликнул Яков Костомаров.

Но тут он увидел Аннет Астахову и Онуфрия с обмотанными полотенцами руками. Великан еле стоял на ногах. Его тащил подручный Аннет в галифе.

– Обыщите их, и пусть все пока сидят тут, – сказала Аннет подручному в галифе. – В доме еще есть кто?

– Яша, что случилось? – Вдова брата испуганно прижала к себе дочь.

– В доме еще есть кто?

– Няня. Старая. Она уже легла.

– Ведите ее сюда.

Парень в папахе привел в комнату старуху в ночном чепце и накинутой поверх ночной сорочки и юбки теплой шали.

– Маревна, голубушка, у нас тут обыск. Это ведь обыск, да? Да, господа? – Вдова брата Якова Костомарова дрожащим голосом пыталась узнать это у парня в папахе. Тот клацнул затвором винтовки, и она сдернула с пальца кольцо и вытащила из ушей серьги. Протянула ему.

Пока их обыскивали, Аннет вместе с подручным в галифе вышли на фабричный двор.

Аннет ни разу не была на фабрике Костомарова. Однако она сразу нашла тот самый мыловаренный цех. Он был не заперт. Огромные чаны для варки мыла пусты. Печи для растопки холодные. Дров нет. Воды нет. Она оглядела стены и потолок с железными балками, к которым крепились цепи с крюками.

Здесь их убили. Сварили заживо в этих котлах.

Она закрыла глаза. На секунду ощутила тошноту и слабость. Но лишь на секунду.

Нет, в мыловаренном цехе ничего не выйдет. Чаны пусты, воды нет, дров нет.

– В складском цехе есть подвал, – сказал подручный в галифе. – Мне этот Онуфрий все выложил. Они сначала хотели там трупы спрятать.

Они прошли к складскому цеху, сбили с ворот замок. Осмотрели цех, нашли люк подвала. Открыли. Внизу – темная яма, сводчатый потолок, кирпичные стены.

Идеальная могила.

В доме парни в папахах шуровали в гостиной – потрошили комоды, выворачивали ящики. Аннет подождала, пока они найдут что-то ценное и возьмут себе в качестве награды. Затем приказала: ведите всех в складской цех.

Семейство Костомаровых и слуг погнали прикладами на улицу, не дав накинуть верхнюю одежду.

Аннет следила за Яковом, за выражением его лица, когда они вошли в цех и он увидел открытой крышку подвала. Он молчал, но лицо его покрыла восковая бледность.

– Яша, Яша, что же это? – лепетала вдова его брата. – За что? А дети? А как же мои дети?

На гимназиста и барышню Аннет старалась не смотреть. Отворачивалась, когда встречала их испуганные взгляды.

– Яков, не хотите ли рассказать своей семье, что вы сделали с моей сестрой Аделью и Серафимой Козловой? – спросила она.

Яков Костомаров молчал.

– Яша, да что же это такое?! – зарыдала вдова его брата, цепляясь за детей.

Первым на край дыры поставили Онуфрия. Ему уже было все равно. Он терял сознание от боли и кровопотери. Аннет подошла к нему вплотную и выстрелила из «маузера» в затылок. Он рухнул вниз.

Потом настала очередь Федосея Суслова. Он беззвучно жевал губами – вроде бы молился. Она выстрелила ему в затылок. Он мешком свалился вниз.

Аннет оглядела оставшихся: дети, баба…

Баба…

По ее знаку подручные схватили под мышки вдову брата, оторвали от детей, поставили на край дыры. Она упала на колени. Она выла, как волчица, в голос. Дети рыдали, но, видно, оба были в шоке, чтобы кричать и просить. Аннет смотрела на Костомарова – вот, вот тебе, получай!

Она выстрелила женщине в затылок. Труп сполз вниз. Затем на край подвала поставили детей. Она застрелила и их.

Яков Костомаров рухнул на колени. Он по-прежнему не произносил ни слова. Его потащили к дыре.

И Аннет выстрелила в него.

Убийца сестры…

Сваривший ее и Серафиму заживо – убийца, убийца…

Она жалела лишь о том, что все так быстро закончилось. Эта месть, эта казнь. И тут взгляд ее упал на старуху-няньку, упавшую в обморок, когда она увидела, как убивают мальчика, племянника Костомарова.

Старуха лежала на полу цеха как куль. Можно было бросить ее, но…

Аннет протянула руку, и подручный вложил ей в ладонь патроны для «маузера». Она выстрелила так и не пришедшей в чувства старой няньке в затылок. И тело ее сбросили к остальным.

Потом они почти до утра таскали с заводского двора щебень и заваливали закрытый люк подвала, замуровывая склеп, глухо и тщательно, насколько это было возможно.

Уже светало, когда они закончили. С Вороньей улицы над фабрикой в сторону домен завода Гужона летело сонное воронье…

Алиса Астахова снова замолчала. А потом сухо закончила:

– Моя прабабушка Аннет в двадцать четвертом году стала первым красным директором мыловаренной фабрики. Она приложила усилия, нашла партийные связи. В двадцать седьмом у нее родилась дочь Аврора. Кто был отцом, мы не знаем, опять же, связь случайная. Прабабушка Аннет проработала директором до ухода на пенсию в пятьдесят третьем. В этом же году, сильно заболев, она рассказала нашу семейную историю – без утайки, со всеми подробностями – дочери Авроре, моей бабушке. Аврора работала на мыловаренной фабрике инженером-технологом. И в шестьдесят четвертом сама стала директором. При ней фабрика начала выпускать много новой продукции, в том числе для театральных гримеров, и стала называться «Театр-грим». Бабушка Аврора распорядилась сломать старый мыловаренный цех с чанами. И снести дом купца Якова Костомарова, что и было сделано в семидесятых годах. Потом бабушку Аврору отправили на пенсию. Она это сильно переживала. Когда мне было девять лет, бабушка Аврора рассказала мне нашу семейную историю – опять же, во всех подробностях и без утайки. Цеха с чанами, в которых он… этот Яков Костомаров, сварил… да, сварил мою прабабку Адель и ее подругу Серафиму…

Тут голос Алисы как-то странно пресекся. Стал похож на детский, девчачий, и она глупо, сдавленно хихикнула – хи-хи…

– Ха-ха… Сварил… Он их сварил там, в этих чанах. Но я ни цеха, ни чанов уже не застала. Вот тетя моя их видела, а я нет. Но это ничего не значит. Мне часто, с самого детства, снились сны. И снятся до сих пор. И с этим ничего поделать нельзя. Это наше семейное.

– Тебе и в детстве снились кошмары, Алиса, – сказала Елена Ларионова. – Ты их на нас проецировала. Эта ваша жуткая семейная история, она ведь стала для нас чем-то вроде игры.

– Игры? – тихо, тускло спросил участковый Лужков.

– Алиса, не дай мне соврать, я же всю правду! Да, игры, детской игры. Мы тут вечно околачивались, в Безымянном переулке. Фабрика у нас перед глазами. Тогда производство уже все остановилось, цеха стояли пустые, на территорию – заходи кто хочешь. Остатки продукции на бартер предлагали. И мы – девчонки, и Саша Мельников вместе с нами… С тобой, Алиса. Он ведь тоже тут постоянно бывал. И мы все это обсасывали, обсуждали бесконечно: вот бабушку-бабульку сварили в котле вместе с ее подругой, как курицу. А другая бабулька за это отомстила: перебила их всех своей собственной рукой. Мы ведь хихикали, обсуждая это, – мы, девчонки! И жутко, мороз по коже, и круто… Круто было, да, Алиса? Жесть! И тебя это не пугало, не ужасало, и нас тоже, дурех. А потом подвернулась эта бедная полоумная дурочка. Ну же, Алиса, рассказывай дальше, теперь сказка не про бабушек твоих, а про нас четверых!