Напрасные совершенства и другие виньетки - Александр Жолковский

Витя был в полном блеске. Он явился в каком-то папахоподобном парике и держался стилизованным тамадой. По поводу моих ахматоборческих статей сказал что-то в том смысле, что мы, джигиты, нэ лубим, кагда жэнщину а-скорбляют, а начал вообще с того, что поздравил меня с выходом целых двух книг, между которыми почти – в этом месте он сделал выразительную паузу, и я так и подпрыгнул – нет пересечений.

– Как это “почти”?

– Ну как же, а вот… – он указал на две статьи, в одной из которых содержался, среди прочего, краткий конспект другой (как раз об Ахматовой). Мне оставалось только смиренно поблагодарить его за внимательное чтение.

Дискуссия была оживленная, а после торжественной части все спустились в подвал, где были накрыты столы, и веселье продолжилось в, что называется, неформальной обстановке. (Есть куча фотографий.)

Время шло, и с какого-то момента прелестная Оля Тимофеева, завотделом культуры “Новой газеты” и моя давняя знакомая, стала настойчиво требовать, чтобы я отпустил Быкова, у которого важное дело – отправиться на день рождения издателя газеты, олигарха Александра Лебедева, каковой празднуется как раз в этот день (то есть, согласно Википедии, 16 декабря). Я отвечал, что, конечно, отпускаю, но Быков не уходил, гнать же его мне было бы странно, Оля продолжала настаивать, говоря, что я, в сущности, гублю газету, последний островок свободы в российских СМИ, я призывал Быкова внять голосу гражданской совести, он говорил, да-да, вот сейчас все договорим, доедим и допьем и тогда поедем, кстати, не хотите ли и вы (то есть я) поехать, и кто бы еще – Марк, а?..

Длилось это долго, все допить и доесть так и не удалось, но в конце концов помещение надо было очищать, Быков поймал машину и повез Марка и меня, основательно уже набравшегося, на банкет к Лебедеву. Куда мы приехали, совершенно не помню, но осталось впечатление огромного, темного, то ли недостроенного, то ли полуразрушенного, то ли, чем не шутит современная архитектура, нарочно полуоткрытого ветрам и лишь наскоро завешенного каким-то брезентом (стоял все-таки декабрь) конструктивистского проекта.

Мы вошли в зал, и он потряс гигантскими размерами, теплом, блеском ламп, шумом говора, звоном посуды, звуками музыки. И правда, играл симфонический оркестр, а потом отыграл, куда-то отъехал, а с другой стороны выехал джазовый и заиграл свое. Все это можно было видеть и слышать впрямую, а можно и на двух огромных экранах, обрамлявших зал какой-то странной, возможно, треугольной формы.

Нас посадили за заранее отведенный столик, под номером 31 (уж не знаю, вчитывать ли в это намек на лимоновскую Стратегию-31), за которым в результате собралась пестрая компания интеллектуалов – Дмитрий Быков, Дмитрий Муратов, Юрий Рост, Марк Фрейдкин и аз грешный. Шота пили, шота ели, Шота Руставели, как говорится в грузинской пословице старых времен. Еда была отменная, а разговора как-то не получалось. Я знакомлюсь с трудом, было поздно, Муратов и Рост, как и я, видимо, уже устали. Быков перемежал поглощение пищи с чтением одновременно двух книг, которые держал раскрытыми на соответственно расставленных ладонях, а Марк откровенно скучал, выражал недовольство резавшей его утонченное музыкальное ухо фальшью в настройке какого-то из инструментов и просился домой, но Быков не отпускал, требовал дождаться десерта и обещал познакомить с Лебедевым.

Я же отнюдь не скучал, ибо на столь роскошном приеме был впервые и надеялся – как видим, справедливо – когда-нибудь описать этот незабываемый опыт. В какой-то момент, доев очередное блюдо, я решил пройтись по залу и посмотреть, как выразился бы Зощенко, чего там бывает. Столов, что видно хотя бы из порядкового номера нашего столика, было много, и за всеми ними сидели гости в черных костюмах, тройках и смокингах, обслуживаемые официантами тоже в черном и, как я вскоре убедился, оберегаемые многочисленной тайной охраной, опять-таки в черном. Когда мускулистый джентльмен в черном остановил меня и попросил предъявить приглашение, я сначала принял его за официанта, но когда в ответ на мои слова, что я гость Дмитрия Быкова, стол № 31, он предложил мне вот и вернуться к этому столу и за ним и находиться, я понял свою ошибку и тут же припомнил, в каком ведомстве в свое время работал Лебедев. Что осталось неясным, это полностью ли контролировалась ситуация его охранниками или зал был инфильтрован и четвертой группой бойцов невидимого фронта в черном.

Так или иначе, возвращенный железной рукой силовых структур за столик № 31, я тоже стал тяготиться и робко присоединил свой голос к фрейдкинскому. Но Дима, видимо, твердо решил дождаться десерта. К тому же Лебедев как раз начал обходить столики один за другим, постепенно приближаясь к нашему, Быков спросил меня, не хочу ли я познакомиться с именинником, я сказал, конечно, встал, Дима представил меня ему в качестве американского профессора-литературоведа, я поздравил его с пятидесятилетием, все шло вроде бы гладко, как вдруг Лебедев, проявив внимание к моей специальности, спросил:

– Ведь правда, наш Быков гениальный писатель?

К этому я был не готов. Я замялся, осекся, собрался с силами и начал издалека:

– М-м. Давайте так. Допустим, э-э, так. Пусть, скажем, гениальным был Толстой. Тогда…

Но Лебедев быстро потерял ко мне интерес и двинулся к следующему столику. Я сконфуженно сел, не зная, как глядеть Диме в глаза.

Дальнейшее помню в полном тумане. Кажется, я еще выпил, мы съели десерт, неусыпный Дима взял машину и развез нас по домам. Мне казалось, что в машине я что-то умное говорил в свое оправдание, но возможно, я только прокручивал это в голове.

Проснулся я на следующий день рано, с трудом дождался девяти утра, когда решился позвонить Диме с извинениями.

– Дима, надеюсь, я вас не разбудил?

– Нет, я в лицее, в классе, у меня урок.

– Дима, я вчера предал свободу слова, “Новую”, а главное, вас. Я предал вас, как Пастернак Мандельштама Сталину. Простите, если можете. Я был усталый, пьяный, я не сообразил…

– Ничего страшного, все всё понимают. Все прекрасно, Алик. У меня урок…

– Ну, тогда объясните своим ученикам, какой я гениальный.

…У них там, в частности у Быкова, все гениальные. Однажды у него на радиопередаче, то ли вместе со мной, то ли передо мной, была совсем молодая писательница, лет 20, но уже автор многих романов и поэм (некоторые я потом нарочно почитал). Естественно, гениальная. Так что на ее фоне отказать Быкову в гениальности был полный афронт. Но что поделаешь, если адекватное словоупотребление является чуть ли не единственным твоим профессиональным достоинством?!

Задолго до изобретения соответствующей аппаратуры возможность сохранения и воспроизведения такой, казалось бы, мимолетной сущности, как звук, волновала воображение.

Всем, особенно русским читателям, знакомо вот это место из “Приключений барона Мюнхгаузена” Бюргера – Распе:

“Я напомнил кучеру о том, что нужно протрубить в рожок, иначе мы рисковали <…> столкнуться со встречным экипажем. <…> Парень поднес рожок к губам и принялся дуть в него изо всей мочи. Но все старания его были напрасны: из рожка нельзя было извлечь ни единого звука. <…>