Уильям Шекспир. Человек на фоне культуры и литературы - Оксана Васильевна Разумовская

благоговейном молчании: «Мы желали бы обойти эту драму и ничего не сказать о ней, потому что все, что мы скажем о ней, будет не только недостаточно, но много ниже того понимания, которое мы составили о ней. Пытаться дать описание самой драмы или того впечатления, которое она производит на душу, настоящая дерзость» (Уильям Хэзлитт). «Есть в мире произведений Шекспира одно или два лица, для которых никакие слова недостаточны… Есть часовни в соборах высшего человеческого искусства, как и в его внутренней жизни, не созданные для того, чтобы быть открытыми для глаз и ног мира» (А. Суинберн).

Священный трепет, замыкающий уста некоторых писателей, не мешает шекспироведам с энтузиазмом «препарировать» на предмет символики, поэтики, идеологии «Короля Лира», как и другие великие трагедии, – эти четыре пьесы являются самыми изучаемыми произведениями Шекспира, как и самыми востребованными в театре, живописи и кино. Объем научной и критической литературы, посвященной каждой из великих трагедий, способен впечатлить или устрашить начинающего шекспироведа куда больше, чем сами произведения, а простому читателю и вовсе кажется немыслимым начать свое знакомство с великими трагедиями без посредников и помощников в лице критиков и филологов. Однако первыми зрителями Шекспира были простые англичане, в большинстве своем не имевшие высшего образования и далекие от академического литературоведения, и они без труда смогли оценить его творения по достоинству. Шекспира, возможно, удивил бы тот факт, что будущие читатели его пьес станут нуждаться в предварительном курсе «шекспирологии», призванном вооружить их знаниями, необходимыми для понимания его шедевров. Современники Шекспира умели просто получать от них удовольствие…

Занавес

Последние пьесы были написаны Шекспиром в возрасте, который он сам бы, наверное, по классификации своего персонажа, меланхолика Жака, поместил где-то между «судьей с брюшком округлым, где каплун запрятан, со строгим взором, стриженой бородкой» и «тощим Панталоне, в очках, в туфлях, у пояса – кошель, в штанах, что с юности берег…». До «последнего акта всей этой странной, сложной пьесы» ему дожить уже не довелось – он умер пожилым, но не старым человеком, хотя запас своих творческих сил все же исчерпал и его здоровье оставляло желать лучшего[283].

Биографы не могут точно ответить на вопрос, почему Шекспир перестал писать за два-три года до своей смерти и чем конкретно он занимался в этот период. Большую часть этого времени он провел в Стратфорде, с родными, изредка наведываясь в Лондон для решения семейных или финансовых вопросов. Возможно, с бывшими коллегами и собратьями по театральному «цеху» Шекспир тоже встречался – считается, что подготовкой его фолио Хемингс и Конделл занимались с его согласия и при его пассивном участии. Однако Шекспир уже не брался за перо под влиянием вдохновения, и как бы мы ни надеялись, что шекспировский канон пополнится сенсационной находкой какой-нибудь утраченной пьесы, в настоящее время нашим единственным утешением является тот факт, что в комедии «Два благородных родича», написанной за два или три года до смерти Шекспира, есть его немалый творческий вклад. Тем не менее весной 1616 года (согласно очередной легенде – в день его рождения) земная жизнь великого драматурга завершилась. А посмертная, овеянная литературной славой и растущей от века к веку популярностью, началась.

* * *

Невозможно представить, какой была бы мировая литература без Шекспира. «Выскочка-ворона, разукрашенная нашими перьями, с сердцем тигра, прикрытым снаружи кожей актера» (Роберт Грин, «На грош ума, купленного за миллион раскаяний») – с одной стороны, и «Лебедь Эйвона» (Бен Джонсон) – с другой: критикам и шекспироведам никогда не удавалось найти ту формулу оценки его творчества, которая была бы принята единодушно. Еще при жизни, будучи весьма востребованным и коммерчески успешным драматургом, Шекспир все же занимал некое промежуточное положение между театральной элитой своего времени – придворными писателями – и театром площадным, рассчитанным на самую широкую публику. Эта двойственность отразилась и в критических оценках его творчества – начиная с Бена Джонсона и Джона Драйдена, многие литераторы признавали его выдающийся талант, однако выражали сдержанное неодобрение по поводу различных аспектов шекспировской поэтики, стилистики, образной системы и т. д. (некоторые особо едкие высказывания, впрочем, могли быть вызваны банальной завистью).

В начале XX века было найдено в чем-то компромиссное и почти исчерпывающее решение: английский литературовед Андрю Брэдли в своей монографии Shakespearean Tragedy (1904) предложил и обосновал термин «великие трагедии», определив в числе таковых «Гамлета», «Отелло», «Короля Лира» и «Макбета». Так был сформирован «великий канон», относительно которого выстраивается вся остальная система и которому в литературоведческом сознании противопоставлены несколько спорных по своим художественным достоинствам текстов – в них отчетливо заметна рука Шекспира, но в значительно меньшей степени ощущается его гений.

В XVIII веке было общим место осуждать недопустимое в классицизме смешение высокого и низкого у Шекспира, по поводу чего высказывались Томас Раймер и Вольтер; кроме того, косвенной формой критики можно считать переделки произведений Шекспира Наумом Тейтом, Уильямом Дэйвенантом и Томасом Отуэем[284]. Несмотря на закрепившуюся за Шекспиром славу классика (национального достояния, лучшего поэта и драматурга и пр.) и начавшийся в XIX веке культ (бардолатрии, шекспиропоклонства, по меткому неологизму Б. Шоу), в восторженном хоре поклонников периодически звучат голоса несогласных. Так, в статье «О Шекспире и драме» Л. Н. Толстой ставит под сомнение эстетическую исключительность Шекспира как таковую, считая его скучным и пошлым: «Прочтя одно за другим считающиеся лучшими его произведения: “Короля Лира”, “Ромео и Юлию”, “Гамлета”, “Макбета”, я не только не испытал наслаждения, но почувствовал неотразимое отвращение, скуку и недоумение о том, я ли безумен, находя ничтожными и прямо дурными произведения, которые считаются верхом совершенства всем образованным миром, или безумно то значение, которое приписывается этим образованным миром произведениям Шекспира». Гнев и неприязнь великого русского классика обретают масштабы открытой ненависти: «Ряд случайностей сделал то, что Гете, в начале прошлого столетия бывший диктатором философского мышления и эстетических законов, похвалил Шекспира, эстетические критики подхватили эту похвалу и стали писать свои длинные, туманные, quasi-ученые статьи, и большая европейская публика стала восхищаться Шекспиром. Критики, отвечая на интересы публики, стараясь, соревнуясь между собой, писали новые и новые статьи о Шекспире, читатели же и зрители еще более утверждались в своем восхищении, и слава Шекспира, как снежный ком, росла и росла и доросла в наше время до того безумного восхваления, которое, очевидно, не имеет никакого основания, кроме внушения». Однако эта пламенная отповедь не в состоянии заглушить мощного хора других голосов, слаженно и воодушевленно поющих Шекспиру заслуженные дифирамбы. Слава его растет, и, хотя критики