Запах искусственной свежести - Алексей Козлачков

Он не успел ответить на вопрос, считал ли он и какую-нибудь другую иностранную природу – французскую, немецкую или итальянскую – способной до такой степени преобразовывать свет, чтобы он стал источником сатори, или это только наша русская природа была способна на такое, – поскольку упал пьяным под лавку в предбаннике. И уж совсем смешной вопрос, пришедший в голову мне лишь впоследствии: способна ли на это природа татарская, чувашская, мордовская, а также смешанных территорий проживания различных этносов бывшего СССР? Интуиция подсказывает мне, что он решал этот вопрос исключительно в патриотическом духе. В крайнем случае, «там у вас» (в его своеобразной метафизической географии это было определение местонахождения всего мира, кроме хутора, где он жил, но в особенности – Москвы и заграницы) – например, в Германии, Франции, Италии и Москве – если и произошло бы что-то подобное, то есть преображение солнечного света через местную природу, то это могло послужить просветлению лишь местного населения – французов, немцев и итальянцев, а для нас, русских, все равно не подошло бы. А что тут удивительного? Он разрабатывал теорию «нашего русского» или даже – «нашего псковского» сатори, вполне возможно, он считал, что оно вообще достижимо лишь для жителей Псковской губернии, или даже одного Печерского района этой губернии, где стояла его хибара. А ты думаешь это самое сатори общее и для японцев, и для Сэлинджера, и для нас – русских? Это уж вряд ли – у них свое сатори, а у нас свое. Иначе зачем было бы жить в этой глуши?

Однако, в отличие от известных учителей просветления, он искал его не только для себя, но также жаждал запечатлеть его на фото, чтобы оно стало всеобщим достоянием. Что-то вроде «просветления для всех». А что? Необыкновенно современная идея: «Фольксваген» – народный автомобиль, всенародные выборы, всеобщее и полное просветление человечества… очень красивая идея.

Ну, сейчас мне трудно судить, может быть, это был даже коммерческий проект – прославиться и заработать. Сатори по фотографии – представляешь?! Но я думаю, что эта причина не была главной, по крайней мере, в последний период, после ухода второй жены. Просто он хотел, чтобы свет был – и был для всех и навсегда. Чтобы посмотревшему на его фотографию стало светлее во всех смыслах, и, может быть, смотрящий даже и сам не заметит, как переживет сатори.

Ты знаешь, мы так напились в ту ночь бредовых откровений, что, как только художник отключился на лавке, мы с приятелем, ошарашенные услышанным (хотя чего-то подобного мы и ожидали, только не думали, что это все так искусно закручено), решили тоже догнаться и через еще пару стаканов прилегли рядом с художником. Поэтому поутру легко было сделать вид, что никаких признаний и посвящений не было. Мы не возвращались больше к теме, но я запомнил это разъяснение навсегда с поражающей меня самого сквозь годы точностью деталей.

А наутро после ночной стрельбы – ты помнишь, когда он в знак примирения принес нам в подарок пачку своих фотографий, – засобирались дождь и гроза, и свет внезапно стал янтарным и щедро потек из сарая, из бани и колодца, и даже смоляные твои волосы покрылись тонкой пленкой янтарного света. Ты помнишь, что Сергей повел себя в эти минуты, как вампир, застигнутый внезапным восходом солнца: фразу он оборвал на полуслове, с лица его сползла улыбка, и, швырнув нам пачку фотографий, он помчался в свою хижину. Армейский мой товарищ ласково улыбнулся ему вслед: побежал снимать редкий свет.

Между тем дождь все не начинался, а волшебный свет, меняя оттенки, все не гас. Мы уже должны были уезжать и пошли разыскивать художника, чтобы попрощаться. Завидев из дому наше приближение (видимо, он снимал из противоположного окна, но дом просматривался насквозь) и не желая с нами объясняться в такое время, он спустил на нас собаку. Я поначалу не понял, что это было сделано умышленно, и принялся кричать, звать его по имени, просить, чтобы он унял пса. Но мудрый мой товарищ сразу все понял и, еще более ласково улыбаясь, потянул меня за рукав назад. Так мы и не свиделись напоследок.

Вопрос о том, было ли уже у самого художника это сатори, мы, если помнишь, обсуждали уже в его отсутствие на Псковском вокзале в ожидании поезда на Москву. Мой армейский товарищ считал, что уже было. Точнее, товарищ считал, что художник считал, что оно у него было: и мир хлынул в него ослепительным потоком света через переносицу, «как будто у ведра оторвали дно», как это обычно бывает при всяком нормальном сатори.

«Ну, как-то на питье самогона это не повлияло», – сказал я на это.

«Не повлияло, – согласился товарищ и пожал плечами, – просто теперь он хочет запечатлеть это самое сатори для других, а это уж совершенно другая задача, гораздо сложнее. Оттого и пьет».

* * *

Ты еще не знаешь, как он погиб, я расскажу тебе. Почему не рассказал прежде? Почему, почему – не знаю почему, забыл… ну не было случая.

Ну и… какое отношение имеет эта история, в конце концов, к тебе, к нам – оттого и не рассказал?

Он умер в своей избушке, напоровшись на косу. Знаешь, в этих деревенских избах в сенях все время стоит в беспорядке прислоненной к стене всякая сельскохозяйственная всячина: грабли, тяпки, лопаты, возможно, стояла и коса. Нет, подробностей не знает никто. Может, спьяну. Говорят, перед этим он долго пил самогон с местным егерем. Потом егерь уехал, а художника нашли только через пять дней уже мертвого и разлагающегося, нашел тот же егерь. Он просто истек кровью. Рана была довольно глубокой, но не смертельной, если бы медицинская помощь была оказана в течение часов четырех-пяти… все бы обошлось. Но у него шансов не было: десять километров до ближайшей деревни он бы просто не дошел, да если бы и дошел, дополз, то оттуда надо было бы еще везти ночью в Псков или Печоры в больницу. Ночью в деревне можно не найти ни машины, ни трактора. Думаю, что, оценив обстоятельства, он стал готовиться к смерти, как всегда, в полном одиночестве, к которому уже привык. Я вот, честно говоря, не могу себе даже приблизительно представить: легче ли помирать в грязной хибаре и в полном одиночестве, если ты уже просветлен, ну хотя бы отчасти, или это так же хреново, как и непросветленному?

Но если это просветление есть род истины, непостижимой без духовных упражнений и самоотречения, которая дана тебе будет в конце усилий, а возможно – и в конце жизни, то сделка мне кажется невыгодной. Ну, допустим, там действительно что-то промелькнет в преображенном свете, прошедшем через каплю дождя на листе папоротника, и тебе покажется, что вот-вот ты что-то поймешь, и даже поймешь самое главное, что надо было понять уже гораздо раньше, и вот ты уже почти его понял… ну вот же оно, еще мгновенье… И тут тебя накрывает полная темнота.

А может, даже и этого не произойдет – ничего не промелькнет, кроме собственных гадостей и ошибок, и ты ничего так и не поймешь, и – темнота наступит без понятия. С другой стороны, вдруг окажется, что этот свет – никакая не истина, а просто род кайфа, который не понравится тебе, или его может не хватить, как водки. Ведь уже вроде бы достигший сатори художник Серега догонялся-таки регулярно чумным деревенским самогоном, через что и лишился своей одинокой и безрадостной, хоть и просветленной жизни. Да и – понял, не понял – какая тебе тогда уж будет разница!