Рыцарь нашего времени - Татьяна Веденская

«Скорая» финишировала первой, что и неудивительно — у них же мигалка, в конце-то концов. Но и они опоздали, и ехать куда-либо с Ириной было уже поздно. Ирина лежала в ванной, плакала от страха и тужилась. «Скорой» Ирина обрадовалась как родной. Больше ее обрадовался только я. За минуту до их пришествия я всерьез решил, что для меня настал мой личный, персональный конец света. Смотреть на то, как Иринка мучается, было просто ужасно и невыносимо. Все истории ее детства, сбивчиво рассказанные мне, все ее оправдания и обвинения — все ушло не на второй даже, на десятый план и стало расплывчатым и мутным. Совершенно неважным. У всех свои тараканы, Иринины — размером с кулак. Мои — высотой с Эйфелеву башню. Гармония.

Ирина рожала. В моей квартире, в моей ванне, именно так, как я и боялся — мы были с ней одни, мы были напуганы и потеряны — мы оба. Самым страшным было то, как тонка и невыносимо непрочна нить, называемая жизнью. Мы можем сидеть в кресле, курить, прикидывать проценты по вкладам, мы можем быть сколь угодно уверены в себе, можем считать, что контролируем ситуацию, но это не так. Я смотрел на бледную, измотанную Ирину и не представлял, что можно сделать. От мыслей о том, что может случиться, мне становилось так плохо, что я практически терял сознание. Страшные картины Ирины, лежащей на асфальте, теперь казались расплывчатыми и нереальными. А ее большие зеленые глаза, в которых читалась паника, смотрели прямо на меня, и хотелось кричать от ужаса.

— Как вы могли дотянуть? — кричал на меня доктор — молодой, но уже лысеющий парень в синей форме. Он-то сразу понял, что происходит.

— Мы… мы ждали акушера.

— Да что вам всем дались эти домашние роды? — возмущался доктор, пока бригада деловито бродила по моей квартире, раскладывая какие-то инструменты, набирая воду в чайник, звоня куда-то в диспетчерскую, чтобы пояснить, что тут, на проспекте Мира, они останутся надолго. Пока женщина не родит.

— Это я виноват. Я должен был настоять. Она совсем еще молодая, к тому же вегетарианка, — причитал я, вытирая пот со лба. Ирина была, что называется, «в ауте». Финишная прямая, раскрытие шейки — семь сантиметров.

— Вегетарианка. Ну да, тогда понятно, — доктор усмехнулся и похлопал меня по плечу. — Все будет хорошо.

— Обещаете? — я упал на кресло и закрыл глаза ладонями. Какое же это облегчение, когда рядом есть кто-то лысеющий и в синей форме, и он точно знает, что делает, и у него диплом, он учился десять лет, и теперь он за все отвечает. Я же могу только держать Иру за руку и говорить ей, что она молодец. И в глубоком изумлении осознать, как прост и невообразимо сложен путь прихода человеческого существа в этот мир. В муках рождаемся — это во всех смыслах так и есть. И тонкая грань между бытием и небытием оказывается иногда удивительно прочна, непреодолима. Но потом.

Случается обыкновенное чудо, и начинается новая жизнь. Лилия родилась и закричала, возвестив о своем появлении на этот свет. И стоило мне увидеть ее лицо, сморщенное и инопланетное, как я понял — ничто уже не будет так, как раньше. Мне стало страшно и весело, так, как бывает, когда летишь в вагонетке по высоченной американской горке.

— Я тебя люблю! — прошептал я Ирине на ухо, но не знаю, услышала ли она. Она лежала спокойная и усталая и дремала. Может быть, и не услышала, но я подумал — это не беда. Потом ей скажу еще раз.

Лавров подоспел как раз в тот момент, когда доктора оформляли документы, а обессиленная, но на удивление счастливая Ирина, лежа рядом с нашей невообразимо крошечной дочерью Лилией (8 по шкале Апгар), с аппетитом поглощала мой трехдневный борщ с белыми грибами. Все произошло так быстро и так невероятно, казалось, что вот-вот настанет конец света, стены обрушатся на нас, и тьма накроет всех, как вдруг — бах, какая-то суета, крики, причем не только наши, но и совершенно новый, Лилин, — и вот она здесь, на этом свете, вошла и заняла свое место в мире.

А теперь Ира лопает борщ с таким видом, словно бы и не кричала пять минут назад о том, что смерть пришла. Только я сидел на полу, уронив лицо в ладони, и на полном серьезе пытался понять, выжил я или нет и не сердечный ли приступ у меня случился.

— Вам укольчик успокоительный не сделать? — спросил меня доктор. — А то вы плоховато выглядите.

— Укольчик мне сделать, — с радостью согласился я, протягивая к нему руки.

— Ты как? — с сочувствием посмотрела на меня Ирина. Лавров с важным видом расхаживал по гостиной и говорил о том, что мы зря паниковали и зря притащили «Скорую» — сильно, мол, рисковали. Могло бы случиться и так, что нас увезли бы в больницу. А уж хуже этого ничего на целом свете нет. Доктор смотрел на Лаврова так, словно бы того вовсе не было в помещении, словно бы он был — Кентерберийское привидение, не больше. Напоследок он пожал мне руку и сказал фразу, которая внезапно поменяла всю мою жизнь.

— Поздравляю. Вы стали отцом.

— Спасибо! — кивнул я, думая о том, что не совсем еще понимаю, что именно это будет означать. Впрочем, в первые же несколько часов после рождения Лилии я начну догадываться, что это счастье будет состоять из бессонных ночей, споров и ругани с Ириной, наших крадущихся шагов — мы оба научимся ходить так, чтобы не издавать ровным счетом никаких звуков. Через несколько дней мы, уставшие и не спавшие, будем бродить по квартире, передавая Лильку с рук на руки, чтобы Ира могла принять душ. Чтобы я мог ответить на телефонный звонок. Ирина будет, смеясь, учиться сцеживать молоко — процесс, который будет повергать меня в полнейший ступор. А я буду ругаться на машины, запаркованные на тротуаре, потому что, оказывается, крайне сложно в нашем районе прогуливаться с коляской — буквально ни пройти, ни проехать.

И оба мы, что я, что Ирина, будем получать невероятное наслаждение от покупки детских одежек. Я даже куплю малюсенькие кроссовки, так они меня поразят. С ума можно сойти, сколько всего сейчас шьют для детей. С ума можно сойти, сколько это все стоит! Работать придется, как лошади. Как коню.

Макс ощутимо прогнется под мои условия. Адекватный, к тому же непьющий продюсер, знаете ли, всем нужен. И на радио, и на телевидении. Через год Ира затеет еще учебу в художественной студии. Я, конечно же, буду против — учиться надо было до того, как решила стать матерью. Но Иринка умеет меня убеждать, а я окажусь на деле слабохарактерным и мягким, выложу деньги и буду сидеть с Лилькой по субботам и воскресеньям, пока мама усвистит на учебу.

— Вот, Лиля, — скажу я. — Видишь, какая она. Променяла нас с тобой на какую-то художественную керамику. Дожили! А еще, понимаешь ли, твоя мама считает, что штамп в паспорте — полная ерунда. Да, представляешь? Она так считает! Видите ли, она не считает, что замуж нужно выходить! И что нам с тобой делать с твоей сумасшедшей матерью? Хорошо хоть, она тебе разрешает лопать пюре с мясом. Впрочем, кто тебя знает, какая ты вырастешь — вдруг тоже станешь вегетарианкой? Кто тогда будет папе готовить котлеты? Я вот тебя спрашиваю, ты будешь котлетки папочке готовить?