Сибирские сказания - Вячеслав Софронов

Мы друг на дружку поглядываем, посматриваем, в затылках чешем. Это откудова у нас столь бедноты да голытьбы нашлось, сыскалось? Есть один Петька-дурачок, с рождения убогий. Так и то ему завсегда к празднику какому рубаху подарим, гостинцев дадим, за стол усадим. А боле и нет таких. Зачем ее, новую жизню, делать? Вроде бы и так хорошо.

А тот с телеги дале чешет, языком мелет, ажно раскраснелся весь, слюной на народ брызжет. Говорит:

– Будете вместе все пахать, сеять, скот пасти и доход на всех делить. Тогды счастливо заживете и советской власти спасибочки скажете. А назовется ваша артель колхозом.

– Слыхали мы уже, слыхали, – мужики орут, – коль хошь, айда в колхоз. А не хошь, и так проживешь. Нету среди нас согласных, и не будет долго. Проваливайте, откудова приехали!

Мужик на телеге револьвер свой вытаскивает и ба-бах в небо из него. Все притихли сами собой, а он как пошел по матушке чесать, костерить, косточки всей родне нашей промывать, что уши вянуть начали, грех такое и слушать. Поднялись все, да и пошли по домам. Волку овец в отару не согнать, в кучу не собрать. Пропели собором, а щи хлебать пошли по дворам.

Чернявенький тогда с телеги спрыгивает, соскакивает и орет во всю глотку:

– Не желаете подобру-поздорову артель создавать, в колхоз вступать, так мы сами без вас управимся, глядите, как бы хужей не было. Мы вашу скотину вмиг реквизируем, опишем, оприходуем, в город угоним.

И бегом к Борьке, быку нашему племенному, что на лужайке неподалеку пасся, к колу привязанный. Он так-то бык из себя смирный, на своих не кидается, не бросается, коль не раздразнишь. Но ежели что ему не так, поперек, тогда берегись, сторонись, сокрушит, свалит, до смерти закатает, помнет. У него и вес такой острашенный, что не кажная коровка выдержит. Одно слово, дюжая зверюга, добрая.

Борька как чернявенького углядел вблизехоньки от себя, так и рот открыл, глазища выпучил, смотрит… А тот все орет как угорелый:

– Сейчас я вашу буренку за собой в город уведу, утяну, тогды сами за ней в город припретесь, явитесь… – И кол с веревкой из земли выдергивает, к себе Борьку тянет: – Пруся, пруся, поди ко мне.

Борьке тот чернявенький сразу, видать, не понравился, не поглянулся. Принялся он землю копытом рыть, себе на спину кидать, хвостищем себя по бокам нахлестывать, наяривать. Глаз кровью налился, да как загудит, затрубит! Рев его за версту узнать можно, тогда давай Бог ноги, не стой на дороге.

Подпрыгнул он к чернявенькому сзади, примерился половчей и… как поддаст тому в поджопник со всей мочи. Тот, как на качельке, вверх тормашками полетел, только подметки сверканули, наган о землю брякнулся, а следом и он плюхнулся. Борька на него рожищами, к земле гвоздит, ребра крушит, только хруст стоит.

Двое других свои наганчики повыхватывали, пальбу устроили. Да, видать, стрелки те еще, что с десяти шагов в быка попасть не могут. То ли руки дрожат, то ли глаз косой. Борька чернявенького бросил катать и за ними. Они драпать по улочке без оглядки. Борька следом. Народ по оградкам попрятался, наблюдает.

А посреди деревни у нас пруд вырытый. Коровы с устатку пили, свиньи от паутов прятались, в грязи мазались. Вот оба мужика прямиком туда, в пруд, и сиганули. И правильно, я те скажу, сделали. Борька в такую лужу поганую лезть не захотел, на бережку остался, караулом ходит, поджидает, когда оне повылазят оттудова. А те не дураки, чтоб под бычьи рога добровольно соваться, рыпаться, сидят тишком, молчат. Только две башки над водой и видим.

Сидели они в воде, сидели, хотели Борьку пересидеть, выждать, когда угомонится. Да не тот у него норов, чтоб от своего отступиться.

Ходит, как часовой на посту, вокруг прудка, рыкает, землю роет. Может, понял он, что его хотели в колхоз вписать, вот и раздухарился, разбушевался. И чего он их так невзлюбил, тех уполномоченных?

Просидели оне в прудке до самой темноты, а уж потом тишком-ползком к тарантасу, своего покалеченного закинули и в город себе драпать. Ничего у них с колхозом не вышло в тот раз.

Наутро пастухи Борьку со стадом на дальние выпасы угнали, от греха подале, чтоб не сотворили с ним чего худого. Оно ведь как бывает, рядил медведь корове харчи поставлять, да за неустойку самую и съел. А эти городские хужей медведей, страшней волков, хоть и нет клыков.

И точно… к вечеру, глядим, проселок клубится, пылится. На горку к нам солдатня прет, человек с двадцать будет. И все при винторях, как на супостатов собрались-вырядились. Народишко один к одному кривоногий, узкоглазый – татарва не татарва, а может, узбеки, калмыки али иные нехристи заявились, по домам пошли, велят выходить всем.

Ну, мы народ ученый, слезьми соленый, поротый, драный, на откуп отданный, супротив них словечка не сказали, не обронили, из домов выходили.

Согнали нас, голова к голове, рука к руке, а вокруг солдатики-солдатушки, бравы ребятушки, стоят, штыками поблескивают, затворами пощелкивают. Злющие-презлющие, словно их год одной клюквой кормили, сивухой поили, спать не давали, до баб не пускали. Такому лишь скажи, намекни, и он тебе кишки мигом выпустит, вокруг башки закрутит, на сук сохнуть повесит и мух не отгонит.

Вышел наперед один, весь в коже, как черт пригожий, на носу очки-кругляши, с козлиной бородкой, как из преисподней выпрыгнул, выскочил да к нам и заявился прямиком. Вытаскивает тетрадку, карандашик из сумки и тонюсеньким голоском пищит:

– Кто есть зачинщики? Выходи, а то хуже будет!

А куды ж еще хуже, когда сам черт средь бела дня по деревне гуляет, прыгает, а вокруг узкоглазые с винтарями стоят. Конец света, одно слово, куды ж хуже?!

Мужики шептаться начали: «Может, опять татары нас упредили, из степи нагрянули, наших всех перебили, за нас взялись! Чего ж делать? И спросить не у кого, никто не подскажет, не укажет…»

Бабы в рев, крестятся, молитву шепчут, детишек под юбки суют, прячут от супостатов. А этот с козьей бородкой как знамение крестное увидел, так с ним худо сделалось, будто родимчик на него напал, приспел. Орет, пищит:

– Дураки, остолопы! Темнота! Мы вас всех счас от вашей подлой веры отучать будем, в иную наставим, в коммунизму направим.

Мы и думаем, точно, сейчас заставит ихнему Аллаху али еще кому хужее молиться. Чего делать-то?

А он дале пищит, верещит:

– Заходи в пруд! Будете нашу веру принимать, как вам скажу, прикажу.

Мы, понятно дело, ни в какую. За руки сцепились и стоим, дышим в затылки друг дружке, шепотом молитву творим. Ужась!

Тут солдаты косоглазые штыки в нас уперли, нажимают на народ, теснят к прудку поганому, зубами скрежещут, словно нас кусать, на части рвать собираются.

Деваться некуда, полезли в пруд с ревом, с криком. Супротив штыков не попрешь, не полезешь, а хошь не хошь в воду залезешь. Так и мы, словно бараны, головами крутим, вертим, друг на друга не глядим, лезем в прудок кто вперед.