Москва Первопрестольная. История столицы от ее основания до крушения Российской империи - Михаил Вострышев

– Надумал государь, – покачала головой боярыня. – А для чего, не ведаешь, боярин?

Стража в Московском Кремле.

Художник Р Штейн

– А для того, видишь ли, что не только во многих европейский христианских странах, но и в народах славянских, которые с восточной нашей церковью во всем согласны, и все греки, от которых принята наша вера православная, лета исчисляют от Рождества Христова спустя восемь дней, то есть первого января, а не от создания мира.

– Вот что! Что ж, боярин, может, так оно и лучше, – уже мягко проговорила Густомыслова.

Боярин Спешнев посмотрел на нее с сожалением и усмехнулся.

– И в указе сказано, – продолжал он, – доброе это, мол, и полезное дело… Да что ж, в старину народ глупее, что ли, был? Наши предки, боярыня, тоже лаптем щей не хлебали и на плечах голову носили.

– Мало ли что, Никита Тимофеевич!

– Тьфу!

Боярин осердился и, сухо простившись с Густомысловой и проворчав: «Короток бабий ум», пошел по улице. «Ишь ты, – зло думал он, – все учинили зеленые украшения. Вон боярин Шереметев целый лес елок насадил царю в угоду. У его соседа все ворота в сосновом уборе…»

По дороге попался торговый человек. Заметив, что Никита Тимофеевич зазевался на изукрашенные боярские дома, не утерпел и слово ввернул:

– Пристойно украсили!

Спешнев ничего не сказал в ответ и, вздохнув, побрел к Красной площади. Там уже стояли пушки.

– Палить начнут в полночь. И нам тоже приказано, – с сердцем промолвил Спешнев. – Ну да я токмо из мелкого ружья учиню три выстрела, не стану из пушечек палить.

* * *

Ровно в полночь началась потеха. Народ бежал к Красной площади, где уже собрались царь и его любимцы.

Вот раздался выстрел. Толпа ахнула. Взвилась ракета.

– Гляди, гляди, ракета!

– Кто выпустил?

– Сам царь!

И дружное народное «ура!» сотрясло воздух. Загремели пушки.

– С новым летом!

– Со столетним веком!

– С новым счастьем!

Шумит народное море; приветствия, добрые пожелания переливаются из уст в уста.

Ликует Петр. Его поздравляют. Он улыбается. И любо ему среди верноподданных, как отцу среди детей.

Нет на площади только вдовой боярыни Марфы Игнатьевны, она уснула так, что и пушки не разбудят, да боярина Никиты Тимофеевича.

– Ишь гремят, ишь палят, антихриста тешат, – ходит Спешнев по боярской комнате и ворчит. – Уж народился, народился.

Петр I поздравляет народ с установлением праздника Нового года 1 января

А на востоке робко заря занимается, гонит старый век, приветствует новый. Слава ему!

Царевич Алексей многим казался надеждой России. «Он немцов не любит», – говорили про него, и уже это одно рисовало самые светлые перспективы. Но находились скептики, утверждавшие, что «от недоброго корня и отрасль недобрая», каков-де царь, таков будет и царенок.

Надвигаются сумерки. Сквозь узкие окна древней церкви слабо льется дневной свет и робко отступает перед красным пламенем толстых дымящихся свечей. Темные лики древних икон из-под тяжелых окладов неприветливо и сурово глядят на толпу неведомых людей, стоящую вокруг аналоя. И словно дивятся темные лики: что за необычные люди собрались сегодня в старые стены? Православный ли то народ или иноземцы? Вместо опашней да однорядок, вместо охабней со стоячими воротниками перед ними невиданные короткополые кафтаны, кружевные воротники. Вместо степенных бородатых боярских лиц с волосами, стриженными в кружок, перед ними гладкие, скоблёные лица, а на головах – длинные парики, мукою присыпанные… Подлинно иноземцы собрались сегодня в храм!

Но что за дело до старины и обычая дедовского богатырю в иноземном наряде, что стоит впереди всех, сложив мощные руки на широкой груди и грозно нахмурив брови?.. Царь Петр Алексеевич со своими сподвижниками старую Русь к земле пригнул, крепко иноземные новшества в прародительском краю насадил. И ныне от наследника своего царевича Алексея Петровича он присягу берет: служил бы царевич верой и правдою воле его царской и с нового пути в старую тьму да невежество не сворачивал!

Вот и сам царевич перед аналоем стоит, клятвенные слова громко повторяет. И тоже одет по-иноземному. Столпились вокруг любимцы царя Петра, вскормленные им. Одних он из грязи в князи поднял, других из знатных родов за доблесть выбрал. Тут и Меншиков, и Ягужинский, и Шафиров, и Апраксин, и Голицын, и Толстой, и Шереметев. Много нужно верных слуг царю. Ведет он жестокий бой не только со своей стариной – с наследием царевны Софьи, с расколом, лихоимством и невежеством. Ведет он бой и с врагами зарубежными – с исконным недругом-шведом. И хочет Петр Алексеевич спокоен быть, хочет на сына своего и наследника надежду питать. Обучен уже царевич наукам иноземным. Посылает его царь за границу – отыскал ему невесту, принцессу немецкую. Но доглядчики на молодого царевича много недоброго наговорили. Будто он сердцем своим к старине склонен, будто его попы да монахи против отца научают. И теперь берет царь с сына клятву страшную. Пусть великое дело царя Петра и по смерти его вперед идет! Пусть царевич не сводит Русь с пути великого, широкого, державной волей ей открытого!

Слушает Петр Алексеевич звонкий, но робкий голос сына. Лицом не светлеет, и густые брови на его челе не расходятся. Черные безотрадные мысли одолевают царя.

«Нет, – думает он, – не такого бы наследника и помощника мне надо! Возрос он близ матери. Дядьки да попы темнотою и суеверием смутили его разум. Раньше бы за него взяться! Бранное дело ему не по душе. Только разве не строптив и воле отцовой послушен. Да ведь сие – одна видимость! Чай, в душе-то на отца ропщет! Нарышкины да Вяземские его испортили! Ну, да Господь Бог милостив. Авось, в иноземщине образумится».

Сумрачно глядели на царевича и царские любимцы. Не по душе он им – тихий, богобоязливый. Через силу делит он с ними труды тяжелые. А в буйных хмельных забавах он им не товарищ. Не такого наследника хотели бы они царю!

Но всех горше, всех темнее на душе у самого царевича. Говорит он послушно слова страшной присяги, а невеселые мысли роем клубятся в смятенном уме…

«Ох суров и неласков ко мне батюшка. Не видал я никогда на лице его светлой улыбки, не видал от него ласки отцовской. И к чему сию присягу страшную повелел он мне ныне принести? Не замышляю я ничего супротив его воли, не стану я его ворогам мирволить. Лишь одного не могу я пересилить: жаль мне царицу-матушку, что в заключении век свой доживает. Жаль мне старого обычая, богобоязненного, тихого, истового. Не по сердцу мне сии наряды иноземные. Не по сердцу служба бранная. И пуще всего страшит меня иноземщина. Буду я сиротой жить-коротать в чужой лютерской стране, вдалеке от теремов родных, от православных храмов. Лучше бы мне простым человеком родиться. Принял бы я схиму и прожил бы до смертного часа в мире и благочестии… Мне ли на престоле сидеть? Мне ли новшества вводить в земле православной?!»