Красная валькирия - Михаил Кожемякин

Пресловутый "штраф" был единственным иностранным словом, которое знал дядя Вазген, и употреблять его он очень любил... Но роковую, переломную роль в молодой жизни Аршака сыграла не столько несчастная горячность, сколько женские глаза - таинственные и обволакивающие, как утренний туман, если только туман бывает жарко-черным, словно августовские ночи над Карабахом.

Аршаку тогда исполнилось уже пятнадцать, и артель дяди Вазгена обносила высокой стеной алычовый сад в имении купца 1-й гильдии Осман-бея Айдынова. Осман-бей был пузат, чванлив и носил французский костюм, а его фес с шелковой кисточкой по цвету почти сливался с одутловатым лицом. Купец хвалился, что его мерлушку и тонкошерстное сукно продают не только в уважаемом Баку и каком-то там Санкт-Петербурге, но даже в самом Истанбуле, столице всех правоверных. Мастеров он бранил "ленивыми неверными собаками", а Аршака невзлюбил особенно и каждый раз, когда навещал строительство, наотмашь бил парня по плечам и спине английской тростью с тяжелым медным набалдашником. При этом Осман-бей Айдынов поносил бранными словами старую мать Аршака и даже Пресвятую Богородицу (впрочем, последнюю - если только рядом не было дяди Вазгена).

Но однажды из глубины сада вышла стройная, словно газель, девушка-подросток, одетая как гимназистка, с раскрытой книжкой в руках. Она остановилась, задумчиво наблюдая за работой мастеров.

- Эмине-ханым! Дочка Османа, - шепнул один из мастеров, молодой парень, - Святые ангелы, как такая жаба могла породить эту розу?!

Аршак поднял на юную богачку любопытные глаза... и утонул в ее взгляде! Она смотрела на него, внимательно, долго и, кажется, слишком печально для своей обеспеченной жизни, которая представлялась Аршаку чередой всяческих удовольствий. И он смотрел на нее, словно превращенный этим взглядом в камень, опустив мастерок и не слыша предупредительных окриков товарищей... Но тут не преминула появиться сама "жаба". Осман-бей, захлебываясь страшной бранью, набросился на Аршака с побоями. Английская трость гуляла не по плечам, а прямо по голове. Аршаку было непереносимо стыдно, что Она видит это, и поэтому он даже не поднимал рук, чтобы закрыться от ударов, а только пытался держаться прямо, сколько мог...

Впрочем, Эмине все равно ничего не видела: закрыв лицо руками, она стремительно убежала прочь, лишь только в воздухе отвратительно засвистела палка отца. Вечером дядя Вазген смазал ссадины Аршака дегтем, перевязал ему голову не совсем чистой тряпицей, а затем снял сыромятный ремень и выдрал его так, что трость Осман-бея показалась забавным пустячком. "Честный армянин не должен даже замечать турецкую девку!", - приговаривал он, но бил не по заднице, а по спине - как мужчину. "Хорошо, что по спине, - думал Аршак. - Иначе как бы я смог сидеть в седле?"

Той же ночью Аршак украл у дяди Вазгена двустволку, из которой тот отпугивал бродячих собак, тайком вывел из конюшни старую буланую кобылу, на которой возили камни для строительства, и ушел в абраги. Отец Петрос оказался прав - кривая дорожка увела его прямиком в разбойники! Часто, скрывшись в горах от полицейской погони и забываясь чутким сном у желтого костерка, Аршак мечтал, как приедет в долину на сером коне кабардинских кровей, в черкеске с серебряными газырями, с блестящим северо-американским "винчестером" за спиной. Тогда он посадит черноокую Эмине в седло позади себя, она обовьет его тонкими руками, и конь унесет их куда-нибудь далеко, где у них будет совсем другая жизнь. Со временем у Аршака появились и кабардинский скакун, и нарядная черкеска, и пятнадцатизарядный "винчестер"... Только вот увозить Эмине было уже поздно: жаба-Осман выдал ее замуж за бакинского нефтепромышленника Асланова.

Совсем было затосковал Аршак, но судьба благоволит отчаянным! В тифлисском борделе случай свел его с прославленным абрагом, к тому же его земляком, Тер-Петросяном, которого подельники называли "Камо". Подельники эти и объяснили юному разбойнику, что на самом деле то, чем он занимается, называется красивым иностранным словом "экспроприация", или просто "экс", и служит на благо всем трудящимся и нуждающимся. Неизвестно, как насчет трудящихся (которых, кстати, правильно было называть "пролетариат"), но, судя по лоснящимся физиономиям и ломившемуся столу "Камо" и его людей, "эксы" явно шли им на пользу. Аршак понравился новым собутыльникам, и они приняли его в свою банду, которая, кстати, тоже называлась красивым русским словом: "большевики". Очевидно, они были очень влиятельные люди, если собирались убить и ограбить самого русского царя! Правда, вскоре Аршак узнал, что этих самых большевиков на всю огромную империю - тысяч тридцать, или около того, и подумал, что они обычные хвастуны, как и большинство абрагов: у царя одного войска миллион! От разочарования он подумывал податься к дашнакам, а то и вовсе к меньшевикам, которых вопреки логике было в два раза больше, чем большевиков. Но тут большевики все-таки выполнили свое обещание в отношении царя. Поговаривали, правда, что за них это сделали германцы, с которыми как раз была война, но Аршак впервые понял: в этой жизни ему повезло!

Правда, до дележа царской казны его почему-то не допустили. Зато жизнь абрага стала гораздо вольготнее. Баратов вступил в Красную армию, сменил черкеску на кожаную тужурку и картуз со звездой, "винчестер" на "маузер", и принялся грабить и резать богачей, не опасаясь полиции, жандармов, людей и Божьей Матери. Последней, кстати, как выяснилось из ученых бесед с комиссаром, вообще не было, и Бога - тоже. Богатства, правда, у Аршака не задерживались, но он с легким сердцем расставался с награбленным - он, солдат великой революции, всегда мог взять у "эксплуататоров" столько, сколько потребуется. Для этого Аршак и пошел воевать. А то, что могли убить - так к этому абрагу не привыкать.

Воевал он под Чеминабетом, Байрам-Али, Тахта-базаром. Добывал для Советской власти Туркестан... И добыл. Болел сыпняком и дизентерией, не раз был ранен, контужен, но, кроме коллекции золотых часов и портсигаров и красных командирских кубиков на рукаве, вынес из войны еще кое-что. Допрашивая связанных "басмачей", понемногу начал понимать их певучий и жалобный язык - фарси. А комиссар, длинноволосый Андрейка (туркестанский песок ему пухом!), исключенный из той самой ереванской гимназии за пагубную привычку к табакокурению и азартным играм, немного научил его по-французски. Так что для молодой Страны Советов вчерашний головорез стал ценным кадром и оказался - к собственному изумлению - ни много, ни мало на дипломатической службе.

Однажды вызвал к себе Аршака сам помощник третьего заместителя народного комиссара и поручил ему ответственное партийное задание: доставить в Кабул бывшего турецкого морского министра Джемаль-пашу, который был нужен афганскому эмиру Аммануле как военный советник. Аршак, видимо, вследствие мелкобуржуазного (разбойничьего) прошлого и низкой партийной дисциплины, сначала заметил товарищу помзамнаркоминдела, что проще будет сначала пашу, а потом и эмира прирезать; уж он в Красном Туркестане этому научился. Но высокопоставленный товарищ, выбранив его "тупым инородцем, которому не место в пролетарских органах", пояснил, что эмир Амманула - большевикам друг и союзник, а паша - ценный военспец. Аршак гораздо охотнее бы поставил Джемаль-пашу к стенке, но приказ есть приказ. Пришлось отправляться в Кабул. Турок, правда, пытался по дороге пускать злостную буржуазную агитацию и все спрашивал, откуда Аршак знает персидский язык, кто его учил. На это Аршак ответил: "А вы, пока я его учил, два миллиона моих братьев и сестер убили!", и взялся за рукоятку шашки с таким недвусмысленным видом, что Джемаль-паша больше с расспросами не лез, а когда доехали до Кабула, похоже, даже удивился, что остался жив. Джемаля, правда, товарищи вскорости все же приняли решение кончить, но это уже совсем другая история...