Время золотое - Александр Проханов

– Господа, мы, разумеется, поддержим Федора Федоровича Чегоданова, но, прежде чем создавать единый народный фронт, я бы желал понять, с кем я образую этот самый единый фронт. Пускай в него входят коммунисты, но пусть они отрекутся от Ленина. Мы, монархисты, не можем сотрудничать с теми, кто возвеличивает цареубийцу, восхваляет богохульника и святотатца, который приказал вешать священников, нанес страшный удар нашей матери, православной церкви, а значит, и всей России. Недаром Господь наслал на Россию Гитлера, чтобы покарать народ за богоотступничество. И по сей день гнев Господа на нас. Отрекитесь от своего кровавого вождя, господа коммунисты, и я подам вам руку! – Он эффектно показал залу свою белую большую ладонь, сверкнул лучистой звездой и сошел в зал.

На сцену поднялся худощавый человек, с утомленным, пепельного цвета, лицом. Мучительно улыбаясь, обратился в зал, туда, где мерцала звезда предыдущего оратора:

– Я историк, а не богослов. Но позволю себе заметить моему коллеге, что удар большевиков по церкви можно рассматривать как кару Господа за прегрешения этой самой матушки-церкви. Потому что к началу XX века церковь потеряла огонь веры, стала сытой, тучной, равнодушной к народным бедам. Вспомните картину «Чаепитие в Мытищах» или «Крестный ход в Курской губернии». Народ отвернулся от церкви, без всякого сожаления закрывал храмы и сбрасывал колокола. И если следовать логике моего коллеги, то именно большевики вернули церкви ее пламенную роль. Каждый убитый священник стал святомучеником, и сонм новомучеников вымолил у Бога победу над Гитлером. – Он сходил со сцены под ропот одних и аплодисменты других.

Слово взял священник, в облачении, с золотым крестом. У него была рыжая огненная борода, нежно-розовое лицо и бледные голубые глаза. Пока поднимался на сцену, крестился и что-то шептал, шевеля губами в дородной бороде:

– Братья и сестры, должен заметить, что убийство царя не было выражением социального протеста и, уж конечно, не может быть истолковано как проявление гнева Господня по отношению к Государю Императору. Это было ритуальное убийство, совершенное глубинными врагами православия, которыми кишело сообщество большевиков. Поэтому мы и хотим, чтобы коммунисты покаялись в совершенном цареубийстве, осудили палачей, согласились с переименованием улиц, носящих имена палачей, и приняли участие во всенародном покаянии.

Его сменил молодой человек, который, сидя в первом ряду, записывал речи выступавших на диктофон. Он торопливо засовывал этот диктофон в карман куртки, когда шел на сцену.

– Я отвергаю обвинения в убийстве царя! Вернее, не отвергаю, но хочу справедливости! Хотя бы поровну! Царя предали иерархи церкви, когда он просился стать патриархом. Не приняли и отдали на растерзание. Предали члены царского дома, присягнули Временному правительству, ходили на митинги с красными бантами. Предали генералы, которые чуть не силой вырвали отречение. Покайтесь вы, батюшка, а потом и мы вслед за вами! А то с больной головы на здоровую! – И он сбежал со сцены, задыхаясь, продолжая что-то бормотать на ходу.

Бекетов жадно слушал, чувствуя, как остро люди переживают события столетней давности. Как кровоточит рана, разрубившая русское время. Как этот разящий удар переносится из поколения в поколение, ссорит, продлевает бесконечную распрю, не дает народу обрести единство и целостность. И если ссыпать в общую могилу «красные» и «белые» кости, схоронить под крестом добровольцев Деникина и конников Буденного, то эти кости и в могиле будут рубиться шашками, и земля под крестом станет шевелиться и пучиться.

Выступал казак с лампасами, в портупее, с серебряными погонами, весь в крестах. У него было красное лицо, голубые глаза и лихие усы, которые он энергично топорщил.

– А я согласен, когда говорят, что Ленин – предатель. А кто же он, если жировал в Швейцарии на германские деньги. Он, ваш Ленин, прикатил в Россию в немецком вагоне, разложил воюющую русскую армию, которая начала одерживать блистательные победы, и отдал Германии пол-России. Предатель, красная гадина! – Казак гневно топнул ногой, выкатив грудь с крестами, пошел в зал, и казаки из зала кричали ему: «Любо!»

Его место занял отставной полковник, в советской форме, в блеклых золотых погонах, с орденскими колодками. У него была седая бородка, которая скрывала шрам на подбородке. Его руки, когда он говорил, мелко дрожали.

– Во-первых, господин казак, армию разложили не большевики, а эсеры, или, как их сегодня называют, либералы. Они требовали выбирать командиров. Ее разложили вороватые интенданты, которые поставляли на фронт сапоги с картонными подошвами, тухлое продовольствие и негорящий порох. Ее разложили бездарные царские генералы, которые не сумели организовать ни одного наступления. И сам царь, который отменял наступления по указке Гришки Распутина. А большевики создали боеспособную Красную армию, которая разгромила белых и Антанту. Создали оборонные заводы, которые переломили хребет Гитлеру. Если бы, господин казак, Красной армией командовали царские генералы, мы бы сейчас говорили по-немецки.

Одна половина зала хлопала, другая улюлюкала. Директор, ведущий собрание, вынужден был успокаивать зал:

– Товарищи, тише! Господа, я вас очень прошу!

На сцену вбежал взволнованный юноша с маленьким двуглавым орлом на груди:

– Какая армия! Какая победоносная! Сталин проиграл войну, когда миллионы солдат сдавались в плен, не желая воевать за большевиков! И только позже, когда народ понял, что решается судьба России, он начал по-настоящему воевать. Войну выиграли не комиссары, не Сталин, а русский народ, который еще помнил Святую Русь и был крещеный народ!

На него затопали, засвистели. Другие кричали: «Любо!», «Браво!». Кто-то встал и пошел из зала. Его останавливали, сажали на место. Раздавались крики: «Иуды!», «Сами вы иуды!», «Надоели попы!», «Красножопые недобитки!».

Бекетову казалось, что одна часть зала схватится с другой врукопашную. И снова поведут на речные откосы пленных красноармейцев в нижнем белье и станут стрелять им в затылок. И вновь в золотые погоны пленных офицеров озверелые матросы станут вбивать гвозди. И закружит, завоет, засверкает саблями, застрочит тачанками незавершенная Гражданская война, и брат пойдет с топором на брата.

Когда шум поутих и лишь качались беспокойные головы, топорщились казачьи усы и пестрели орденские колодки, на сцену поднялся тяжелый седовласый старик, величавым видом и надменным подбородком похожий на камергера:

– Господа, оставьте свои сталинские заблуждения. Сталин ненавидел русский народ. Он зверски извел крестьянство – цвет русского народа. Он произнес в Георгиевском зале тост за русский народ, а потом, в узком кругу своих Кагановичей и Микоянов, сказал: «Пусть собаки жрут свою блевотину!» Сталин такой же русофоб, как и Ленин!

Все взорвалось. Свистели, аплодировали. Вскакивали на кресла. Кричали: «Врете!», «Провокатор!». Их перекрикивали другие: «Палачи!», «Людоеды!». Директор что-то беспомощно гудел в микрофон. Бекетов чувствовал, как выплескиваются из зала фиолетовые языки ненависти, и хрустальная люстра темнела, как во время затмения. В этом зале, над головами неистовых людей, витали тени застреленных жертв и обласканных властью счастливцев. Замученных поэтов и достигших величия полководцев. Павших в боях и бежавших к врагу. Летевших в Космос и писавших подпольные книги. Эти тени сшибались, укоряли друг друга, продолжали чудовищную, длящуюся бесконечно распрю. Раскулаченные и приближенные к трону. Почившие в безымянных могилах и отлитые в бронзе. Проклинающие и обожающие.