Моя пятнадцатая сказка - Елена Свительская

— Девчонку не видал? — рявкнул один из самураев, смотря на него сверху вниз, — Ищем младшую дочку осужденного дайме. Низкая, хрупкая, смазливая. Кимоно на ней верхнее нежно-розовое, как сакуровый цвет, с цветами вышитыми, а нижнее — цвета молодой листвы. Награду за поимку обещали.

Гордый, мерзавец. Стащить бы его с лошади, да всадить клинок в шею, чтоб сверху вниз так зыркать не смел! Мятеж, что ли, папаша ее поднял? Ему бы сбавить гонору — отвечать-то первыми придется семье, запертой в Эдо. Ему-то что! Дайме, глядишь, несколько месяцев еще проживет.

— Да ты оглох, что ли? Отвечай, когда с тобой говорят! — рявкнули на самурая сверху.

— Не, не видал! — спокойно ответил Мацу, — Я тут выпить у храма решил, да позлить богов.

Может, все-таки, решится на поединок с хамом? Но нет, спешили воины. Видать, сильно осерчал сегун. И страшная кара ждет девчушку. Да ему-то, в общем-то, все равно. Задумчиво поднес к губам сосуд. Опустел. Вот досада! И полетел сосуд, разбился жалобно о дорогу возле храма. Мацу спокойно другой начал: там еще оставалось сакэ.

— Спасибо, добрый человек! — вдруг сказали сверху.

Мацу едва не подавился. Это в чью дурную голову взбрело его добрым человеком звать?

Вверх посмотрел. А сверху на него смотрели так счастливо и благодарно. Аж растерялся. А раз растерялся, то новый удар пропустил. Попросили его, как доброго человека, еще и ее с дерева снять, малявку. Ей, видите ли, забраться-то хорошо, а как спуститься-то — так кишка тонка. Под вопли снимать девку с дерева — этого только врагу пожелаешь. Заткнулась только, когда додумался и пригрозил, что преследователи услышат — и вернутся за ней.

— Тебя как звать-то, мой доблестный спаситель?

Он задумчиво почесал бровь. Спасителем малявок, да еще и доблестным, ему приходилось быть впервой. Да впервые почти его так возносили до небес из-за какой-то совершенной ерунды! Тем более, не ради нее старался. Мужчина задумчиво поскреб бровь. Хотя… было дело, от страха ему некоторые какой только чуши не несли! И что от бедности, и что помутнение в голову нашло. Но всех переплюнул сопляк молодой, который грозился, что некто в императорской семье ему дядя и если что… И ничего, так и не разыскивал никто потом ни сопляка, ни того, кто оставил ему на память шрам поперек лица.

— А я… — начала было девчонка, да осеклась, — А мне уже не слыхать моего имени, не произнести, — и взгляд ее упал на сорванный цветок хризантемы, белый, как и траурная одежда, как напоминание об утраченном детстве и счастье, — Зови меня Кику. Как хризантему.

Да не больно-то и интересовало его, как ее звать. Плевать было, если честно. Отвернулся, да побрел, отхлебывая рисовое вино. Да догнала малявка, дорогу перегородила:

— А куда мы теперь пойдем? В Эдо мне теперь нельзя. И вообще, меня теперь по всей округе ищут.

«Что значит «мы»? — едва не рявкнул Мацу, который за ней следить ни разу не вызывался. Да посмотрел в такие доверчивые, радостные глаза… и сам почему-то заткнулся. С такой надеждой, с такой верой смотрела сопля на него… как мать родная не смотрела никогда. Ну, разве что отец, когда он стал учеником господина. Господина, выгнавшего его. За все долгие года честного труда. Ну да, шалил иногда, перерезал чьи-то болтливые чрезмерно глотки. Но не стоило это того. Не стоило выгонять-то! А ежели эту девчонку подберет, да спрячет, то опасность нависнет над его беспутной и гордой головой. Страшная опасность. И о равенстве поединка, о чести сражающихся навряд ли вспомнят.

Кровь зажглась внутри у Мацу. Поединок! Страшный поединок ждет того, что вздумает вступиться за девчонку из осужденной семьи! Страшная смерть и ей, и ему. Страшная смерть, жуткий поединок и… и возможность умереть красиво. Главное только твердо стоять до самого конца!

С той поры-то стали бродить двое новых путников по улицам Нихон. Зрелый мужчина, страшный воин. Да нежная, хлипкая девчонка. Он ругался, влезал в драки порой, отчего она смотрела и тряслась. От ужаса. За него. А он, победу одержав очередную, отчего-то чувствовал, как внутри змеей в клубок свивается небывалый восторг. Одно дело, когда дерешься — и, быть может, никто победы твоей так и не увидит, не запомнит, не вспомнит потом. А другое, когда за тобой так следят, с такой надеждой, с таким страхом, с такой… нежностью? Да не, нежность-то как раз и примерещилась в тот раз на нетрезвую голову.

Впрочем, как ни был Мацу жесток с врагами и хамами, однако же девчонку вообще не обижал. Она, бывало, когда никто не слышал и оставались наедине, сыпала красивыми стихами. И играть бы с радостью для него согласилась на бива — она умела и любила в эдоском доме, где росла с самого своего рождения, заложницей. Да он отказался бива покупать, боясь, что их вычислят за ее умелую игру — она утверждала, что умело играет — и ее найдут. Она, понурившись, смирилась и с такой утратой. Так и жили, и прятались. Мацу да Кику. Сосна и хризантема.

Несколько лет прошло с той поры, как подобрал усталый от жизни воин хлипкую девчонку, да взялся заботиться о ней. А малявка неожиданно подросла, чуть вытянулась, пополнела, да расцвела. Красавицей оказалась. И вот вроде бы пристроить, отдать кому — пусть берегут, быть может, на след ее и не наткнутся никогда, коль в новом доме хорошенько спрячут. Да медлил Мацу. Все не решался. Она как цветок ему казалась. Нежный, хрупкий цветок и… драгоценный… что-то новое, теплое, нежное, вдруг зашуршало в его очерствелой душе. Растолстело, расползлось. Да заняло внаглую всю его душу, мысли все и мечты. Так же нагло, как и эта хрупкая малявка Кику вломилась в его жизнь, так же громко, нагло ворвалась в его жизнь любовь. Он вначале растерялся. Потом пытался задушить ее в себе за дерзость, но… Он этот поединок суровый позорно проиграл. Вот просто позорно. Как мальчишка.

Несколько лет прошло с той поры. И однажды он все-таки сумел. Победить его, своего самого страшного врага по имени жадность. И спросил у нее, как она мечтает жить дальше. Может, поискать ему ей достойного супруга, который будет честно беречь ее, лелеять. Смелого, щедрого. Ведь Мацу — воин, он даже во сне грезит поединками. Он от этой привычки драться отказаться не сможет. И если случится так, что он проиграет, то Кику останется одна. Сказал — и проклял в душе себя за глупость. Кику ответила задумчивым молчанием и странной загадочной и легкой улыбкой.

В тот вечер — а им посчастливилось остановиться в какой-то гостинице на очередной из станций дороги Кисотокайдо — она вдруг подняла свое изголовье, стоящее в противоположном от него углу комнаты — и вдруг поставила свое изголовье рядом с его изголовьем. И робкого вдруг взглянула на него, на помрачневшего от ее долгого молчания Мацу — тот за день уже успел надумать много всего, одно другого страшней. И вдруг он увидел ее деревянное изголовье рядом со своим. И робко она взглянула на него. И радость опьянила воина крепче самого щедрого рисового вина.

На следующий вечер трижды выпили они сакэ из чарок друг у друга. С тех пор оба изголовья всегда были рядом, а они перестали говорить людям, что брат и сестра…

Несколько лет прошло с той поры. Нелегких, сумрачных, смутных лет. Вот и вышло вдруг, что отец Кику — все еще державшийся — у какого-то горного перехода спас одного из младших сыновей сегуна, попавшего в беду. Чуть оправившись от тех событий, объединив два войска — мятежное, потрепанное верными слугами сегуна, было побольше — и сына сегунского войско, совсем уже крохотное, поредевшее от сражений. Объединили два войска, да пошли бить соседнего дайме, к делу вроде не причастного, но когда-то чем-то оскорбившего сегунского сына или кого-то из его слуг. Так как-то вдруг получилось, что недавний непокорный мятежник вдруг принес клятву верности сегунскому сыну. Стал одним из близких слуг его семьи. Была непокорность полузабыта, отец Кику вновь завел в Эдо новый дом. Да пока жил в нем один — всех его родственников перебили за тот его мятеж. Всех, кроме Кику, да только он этого не знал. А Мацу знал.