Черная книга русалки - Екатерина Лесина

– А я все равно! – Она нырнула как всегда, с места, вздрагивая от холода и собственной смелости, выпуская изо рта цепочку пузырей и вытягивая руки к мягкому дну.

Баю-баюшки-баю... не ложися на краю, не ложися у воды, чтобы не было беды.

Нельзя смеяться, иначе можно проглотить что-нибудь, ту же ряску, или рыбешку, или черного толстого головастика, проплывшего перед самым носом.

Почти поймала, почти коснулась, почти заглянула в круглые глаза печальной рыбы, что все так же таилась под корягой, лениво шевеля плавниками и откровенно скучая. Но потянуло вверх, скользнув по животу холодной волной, поторапливая к воздуху, к тугой пленке, что из-под воды переливается всеми цветами.

Синий, зеленый, красный... а желтое в центре – это солнце. Солнце она помнила. А вот людей, что стояли на берегу, – нет.

– Отдай! – закричала она женщине, которая осмелилась взять босоножки. Розовые и красивые, с камушками. – Отдай немедленно!

Ряску надо стряхнуть, босоножки отобрать, а на людей пожаловаться. Ему пожаловаться. Он сможет их прогнать, он всегда так делал.

– Привет. – Мужчина подошел к самой воде, и волна, коснувшись острых носков туфель, отпрянула в испуге. Песок заскрежетал под каблуками. Противно, жалостливо. – Меня зовут Вадим. Помнишь? Вадим Гурцев. Я с Кушаковым за одной партой сидел. А ты впереди, у окна. Тебе всегда нравилось смотреть в окно и мечтать. Скажи, русалка, о чем ты тогда мечтала?

Ни о чем. Не было в ее жизни окна, и парты не было, хотя она видела на картинках в книге, которую приносил Тот-кто-любит.

И мужчины – она про себя окрестила его Остроносыми Ботинками – тоже не было. Совершенно точно.

– Определенно, – произнесла она вслух, отбрасывая назад прядь волос. – Наверняка.

Определенно и наверняка – синонимы. Это она тоже узнала из книги, из которой точно – неизвестно, Тот-кто-любит много книг приносил – и очень знанием гордилась.

– Это не она! Ты разве не видишь, это не Майя!

Мая-мая-мается. Маета. Умаяться. Майский чай – эту надпись она прочла на коробке и очень долго силилась понять, чем майский чай отличается от июньского или от августовского. От декабрьского-то конечно, ведь в декабре и чай холодный, пахнущий свежим снегом и сенной пылью. Но май...

Май-маятник. Качается, набегает волной, удерживая, уговаривая отступить в прохладный покой озера. Там коряга, рыба и мертвый малек.

– Это не Майя, – глухо повторил Остроносые ботинки. – Она... она похожа просто. Оля, ты посмотри, насколько она похожа!

Ольга смотрела. Ольга узнавала каждую черту этого лица, служившего прообразом всех византийских икон. Высокий лоб и узкий подбородок, тонкий нос с аккуратно выписанными ноздрями, четкая линия губ и огромные темные глаза, которые смотрели с удивлением и упреком.

Майя. Русалка. Существо, которого не существует, но между тем она была.

Нага и целомудренна в своей наготе. Золотом покрова – волосы, кружевом платья – зеленая ряска, прилипшая к коже...

Вот она, виновница и жертва, та, ради которой Макар убивал и умер.

Ольга вспомнила вдруг пожарище: жирный уголь стен, остов трубы, закопченный, рухнувший вниз, в кучу недогоревших досок, смрад паленого мяса, скулящего в голос Федора и настойчивую просьбу Шукшина освободить место происшествия.

Кажется, он был очень недоволен собой. Опоздал. Отвлекся. Да еще и не один приехал, а с «посторонними». Там, в лесу, эта «постороннесть» происшествию ощущалась очень остро, и потому никто не возразил Антон Антонычу. Ксюха, зажав рот рукой, забралась в машину, туда же Вадик усадил Ольгу, молча, стараясь не смотреть в глаза и прятать в рукава обожженные, наспех забинтованные руки, и сам сел, прижимаясь продымленным, измазанным в саже и грязи боком.

А Федор остался, то ли для того, чтобы показания дать, то ли приезда «Скорой» дожидаться, то ли просто потому, что не желал ехать в одной машине с Вадиком. Впрочем, нынешним утром он появился в доме и с порога заявил:

– Мы должны ее найти.

Тогда Ольга не поняла, кого именно и зачем искать, а Федор, глянув искоса на Вадика, добавил:

– Мне Оля нужна. Она... в общем, она женщина и сможет... она ее не испугает.

Русалка и вправду не боялась. Вряд ли она вообще знала, что такое страх, в ее глазах жил покой, а покой – сродни равнодушию.

И понятно, отчего ее принимали за русалку. Кажется, это Ольга сказала вслух.

Была ли она русалкой? Была ли она человеком? Она не знала, да и не задумывалась над этим вопросом, она просто существовала, однажды появившись на свет. И верно, само это появление уже оправдывало все остальное, происходившее с ней.

Первые годы жизни пахли молоком и сеном, оставались голосом Того-кто-любит и его же страхом. Он таился, он стыдился, хотя тогда она еще не понимала, что затянувшаяся игра в прятки на самом деле стыд и страх. Тогда ей нравилось...

Сухой дом, солома, курлыканье голубей, обосновавшихся на крыше, писк ласточек, что свили гнездо прямо над дверью и теперь носились, добывая корм птенцам; шелест мышей, копошащихся в сене, иногда истеричный писк крыс. Крыс она не любила, нет, не боялась, но инстинктивно старалась держаться подальше от серых тварей, а те, в свою очередь, повинуясь необъяснимому велению, обходили стороной ее.

Уже позже, повзрослев и начав кое-что понимать, она решила, что с крысами у нее нейтралитет. Вот так. Ней-тра-ли-тет.

Это слово повторял он, часто сердито, размахивая руками; иногда печально, решаясь прикоснуться к ней; и совсем редко с улыбкой. Впрочем, ее эти улыбки не радовали, со словами было куда как интереснее.

Она училась говорить. Она рассказывала ласточкам сказки, она читала голубям истории из старых газет, ломких, желтых, погрызенных мышами, и удивлялась, как это мыши могут есть слова. Или фразы. Или целые истории и даже лица. И благоговейно дрожала, разбивая палкой мышиное гнездо, которое нашла под кроватью. И плакала, жалея сразу и мышей, и газеты, и себя за то, что приходится выбирать.

– Чушь, – ответил Тот-кто-любит, услышав рассказ о лицах и объявленной мышам войне. – Ты просто боишься их и выдумываешь.

А при следующем визите принес яд, который они вместе рассыпали по дому. И она снова плакала, конечно, уже после его ухода, жалея мышей, ведь им суждено погибнуть во имя слов.

Ночью из сарая ушли крысы...

– Она безумна, да? – спросила женщина, заглядывая в глаза. И она посмотрела в ответ, залюбовалась переплетением темно-серых нитей, что приросли к черному пятну зрачка. – Как тебя зовут?

– Милая, – ответила она и, протянув руку, коснулась коротких ресниц. Женщина отпрянула.

– Милая? Мила? Людмила, да?

Нет. Наверное, нет. А может быть, и да. Он всегда называл ее «милой». Или «моей милой». Или вот еще солнышком, но «солнышко» – это совсем не имя, потому что солнце – желтый шар на небе.